— И что делать? Всех к себе тянуть? А кормить чем?
— Справимся. Это не каприз, а единственный способ выжить. Надо расширяться и народ собирать.
— А стариков?
— И стариков, и инвалидов, и детей особенно. Чем больше мы сейчас соберем, тем крепче станем.
Сергей говорил убедительно. Они понимали, что нельзя делать, как он предлагает, но чувствовали за ним силу.
— Вы не поняли, какой Зверь нам противостоит? — спросил Сергей. — От него не спрячешься. С ним драться придется. И надо людей сплотить. Сразу скажу: я знаю как спастись. И я спасу лагерь, чего бы мне это ни стоило. Через кого бы ни пришлось перешагнуть. Хотите — помогайте. Нет — распущу совет. Кто против — сейчас уходите.
— Один вопрос. — Карлович говорил тихо и немного робко, как говорят с больными: — Откуда ты знаешь, как надо?
— Мне Бог сказал, — ответил Сергей.
Все замолчали, огорошенные. Сергей продолжил:
— По-старому не выжить. Спрятались и ворота закрыли — значит заранее проиграли и ждем, кто нас сломает. Нельзя трястись за свою шкуру. Своя шкура — не сплотит. За свою шкуру обороняясь, дерутся. А надо наступать. Надо через силу выживать. Страх за жизнь — слабый стимул, он человека драться не учит. По вам видно. Сдохнете, если закроетесь. Это проигрыш!
— Что предлагаешь? — спросил Антон. — Кроме громких фраз?
— Нам сейчас страшная крепость понадобится. Я соберу всех, кого могу. До единого. Люди сейчас потеряны и не знают, во что верить. Я буду вязать людей вокруг лагеря через добро. Через веру. Через кровь. Через Христа. Через землю. Через род. Если сплотимся — станем силой, и нас не тронут. Иначе — смерть. А потом сами вперед пойдем. Мы должны победить Пашу Головина и сотню таких головиных прежде, чем они на нас нападут. Мы станем силой, на которую они напасть побоятся. И если старик за внука во врага зубами вцепится — я возьму и старика и внука.
Неожиданно вступил Карлович.
— Я… поддерживаю Сергея. Да, Миша, да!.. Ты все время говорил, мы должны стать новыми людьми, без жалости, без чувств, без морали, потому что победит сильнейший, жестокий, и так далее. Ты принимал в лагерь тех, кто может сражаться, работать и рожать, но это путь к слабости! Нас здесь сто пятьдесят, и нас не раздавили, пока не заметили. Ты собирался вывести новую расу, а вместо этого вывел самых молодых к стенке, под расстрел…
— Прекрати!
— Не затыкай мне рот! Речь и о моей жизни! Ницше бы тобой гордился! А я думаю, что сочувствие и жалость, которые ты сейчас отвергаешь, не они погубили человечество, а злоба, ненависть и алчность! И если сейчас мы хотим создать новое общество, почему мы первым делом тащим в него грехи и предрассудки? Почему делим мир на черных и белых? На чурок и православных? На здоровых и больных? Мы сами закладываем под себя бомбу! Я не могу прогонять людей. Я плачу каждый раз. Почему я должен это делать?
— Потому что жрать хочешь, — коротко ответил Винер, а Карлович махнул на него рукой.
Как старые супруги, подумал Антон. Занудный муж и забитая жена, решившая высказать, что наболело.
— Ну да, — подключился Игнат, — я Мише все время говорю, а что если у твоих идеальных людей ребенок-урод родится — его куда? Убивать, как немцы?
— Нацисты, ладно? — зло сказал Игорь Вольф, молоденький паренек, охранявший совет с ружьем на плече. Ему было шестнадцать, и у него была тонкая длинная шея. Все засмеялись.
— Откройте беженцам, — сказал Сергей, — хватит болтать.
* * *
Паша Головин уважал Крайнева и не мог поверить, что тот, вернувшись, стал идиотом: открыл ворота беженцам и оставил открытыми для всех, кто придет.
Принесший весть Голупа, шестерка и ординарец, двухметровый кабан, стоял в двери, красный от смущения, стараясь не смотреть на голую Марию.
— Иди, чего встал! — облегчил Паша его страдания, затем хлопнул Машу по заду, громко и смачно, клюнул поцелуем в щеку и стал одеваться.
— К отцу? — спросила девушка.
Его разозлил вопрос.
— Не твоего ума дело.
Пашу раздражало отношение к нему как к сынку, и он дергался от любого упоминания об отце, все ему слышался намек на его несостоятельность.
Он ушел, а Маша пошла в ванную. Здесь стояли два ведра с водой, и еще вода была в ванне, заткнутой пробкой. Наносили несколько дней назад. Надо сказать Голупе, чтобы натаскали новой, подумала Маша. Она намочила полотенце и стала обтирать себя.
Что будут приставать, она знала и спокойно ждала, пока прорвется потное и похотливое мужское кодло, чтобы доказать всем на примере одного. Им стал Голупа, без хозяина хамовитый и наглый. Сидели во «Вьюге», ужасном кафе с пластиковыми цветами, обитыми вагонкой стенами и календарем с голой бабой на мотоцикле. Ждали Пашу, должен был приехать с инструкциями от отца, буднично напивались. Она сидела отдельно. Голупа подсел, датый, и стал шутить. Лицо было красным, он поминутно оглядывался на свой столик, откуда его подбадривали.
Она терпела его три минуты и попросила уйти. Он стал лезть к ней руками, она отбила, он рассвирепел. Потянулся к ней, и она дала пощечину. Могла, конечно, уложить сразу, но ей надо было, чтобы все слушали — и понимали.
Голупа в ярости опрокинул стол, стал теснить ее к стене и крикнул, чтобы закрыли дверь. Он шел на нее, а мужики окружили их и стали хлопать — раз, раз, давай, Голупа!
Она пятилась до стены, и Голупа заулыбался, и тогда она начала его бить. Его считали самым сильным в банде, за габариты, боец был никакой. За минуту боя, а драка больше не длится, если не в кино, Маша убедительно отымела Голупу. Он держался за стойку, красный, потный, сипел сквозь сломанный нос, а она взяла нож и ударила сзади, между его безвольно растопыренных ног. Он заорал, и она закричала, перекрикивая:
— Смотрите, уроды! Следующего убью. Понятно?
Стояли и молча смотрели на нее.
Она вытащила из Голупы нож, и великан упал на пол, хватая себя между ног и вереща из-за крови на пальцах. Мария вышла. Она направила нож выше и вбок, и то, что казалось ударом в мошонку, было на деле глубоким и кровавым порезом задницы.
Вечером, у себя, не раздевалась, зная, что Паша придет «рулить проблему». Она выбрала старый деревянный дом на окраине Яшина, а все из головинской бригады селились в хоромах цыганского поселка.
Яшин был город-призрак. Людей, кроме банды Головина и трех десятков «обоза» со шлюхами, слугами и официантами, в городе не осталось. Бомжей и сумасшедших отстрелили для чистоты. Когда начался бардак, Голова-старший натащил в лесные схроны тонны продовольствия, одежды, спичек, батареек, бинтов и сухого спирта, — всего, что стало валютой. Запасы менял на оружие, готовясь уничтожить «Зарю», но пока не считал себя готовым.
