— Да, конечно.
— Я еще помню, что у графа Шереметьева и Прасковьи Жемчуговой был сын Дмитрий.
— Это отец Сергея, — сказал папá. — И ты видел Дмитрия Николаевича. В Останкино.
— Боже мой! Всего лишь внук! Эта история казалась мне такой далекой. Совсем из другой эпохи.
— Совсем не помнишь его отца?
— Нет, — признался Саша.
— А Останкино?
— Смутно.
Честно говоря, так и не довелось побывать. Там в будущем — это был другой конец Москвы.
— То есть ты помнишь Кусково и не помнишь Останкино? — продолжал допрашивать папá.
— Да, — признался Саша.
— Мейендорфов помнишь? Федю и Сашу?
— Фамилия знакома. Но это все.
Царь вздохнул.
— Я уже надеялся, что все в порядке, — сказал он. — И опять эта мистика. Ты иногда мыслишь просто блестяще, пересказываешь то, что мало, кому известно, а иногда вдруг не помнишь друзей, с которыми в разбойники играл.
— Наверное, мозг — это как лист бумаги с записями: если что-то стерто, природа не терпит пустоты и тут же записывает что-то другое.
— Мы стараемся не распространяться о твоей болезни, — сказал папá. — Постарайся, чтобы никто ничего не понял.
— Вряд ли это возможно. Где-нибудь я себя выдам.
— Говори поменьше, побольше слушай. Никса тебя подготовит. Завтра утром. Праздник в пять.
Было утро восьмого сентября.
После завтрака Никса ждал его на веранде Соснового дома. На столе, рядом с самоваром, лежал толстый альбом в кожаном переплете.
— Тебя как уже поздравлять? — спросил Саша.
— Вечером, со всеми поздравишь.
И Никса раскрыл альбом.
В нем были фотографии, в основном студийные, на фоне драпировок и портьер. Многие подписями и датами.
— Это Сережа Шереметьев, — начал Никса. — Внук графа Николая Шереметьева, сын Дмитрия Шереметьева, владельца Кускова, Останкина, Михайловского и много чего еще. В Останкино мы у них были. В год коронации папá. Сережа на год младше меня, в ноябре ему четырнадцать.
С фото смотрел красивый мальчик с большими глазами и тонкими чертами лица. Кажется, осталось что-то от утонченной болезненной красоты крепостной актрисы.
— Это Мейендорфы, — продолжил Никса. — Федя на год старше меня, ему уже шестнадцать. Сын барона Егора Мейендорфа. Это его брат Саша, ему всего десять.
Еще два правильных аристократических лица.
— Запомнил? — спросил Никса.
— Кажется. Я потом еще посмотрю.
Никса перевернул страницу.
— Саша Олсуфьев, — продолжил он. — У него зимой умер отец: граф Василий Олсуфьев. Саша всего на полгода старше меня. Ниже — Адлерберги. Николай на год старше тебя. И его брат Владимир двенадцати лет.
— Адлерберг — это партнер папá по картам, — вспомнил Саша.
— Да, — кивнул Никса. — Флигель-адъютант, генерал-майор.
— Все они красавцы, все они таланты, все они поэты, — процитировал Саша. — Никса, не запомню! Они все как на подбор!
— Поэт один Паша Козлов, — заметил Никса и показал очередную фотографию. — Но он пока не публиковался.
— Козлов? Фамилия простая. Может, запомню.
— Он самый старший из нас, ему уже семнадцать.
— Князь, граф, барон?
— Нет.
— Как он тогда попал в нашу компанию?
— Он внук героя Отечественной войны, Павла Федоровича Козлова. Дедушка очень к нему благоволил. И Козловы в родстве с Лермонтовыми. Правда, дальнем.
— Это запомню, — кивнул Саша.
— Володя Барятинский, — продолжил Никса, — сын князя Анатолия Барятинского. Володя мой ровесник.
Князей Барятинских оказалось еще двое: двенадцатилетний Саша и еще один, тоже Саша, но с другим отчеством, десяти лет.
— Как ты их не путаешь! — восхитился Саша. — Их еще всех зовут одинаково!
Далее следовал Федя Опочинин двенадцати лет. Саша попытался запомнить его по особой примете — отсутствию титула, какой-то уж совсем утонченной красоте и оригинальной фамилии. Как раз на нем было самое время опочить.
— Вот этого ты точно запомнишь, — беспощадно продолжил Никса. — Яков Ламберт, сын графа Иосифа Ламберта. Яша очень умный, почти как ты. И любит пошутить.
Следующим был Сашин ровесник Миша Толстой. Да, граф. Нет, не сын писателя. Ни Льва Николаевича, ни Алексея Константиновича. Но из того же рода. Зато его родители — друзья Тютчева.
— И наконец, оркестр играет туш! — продолжил Никса. — Владетельный князь Мегрелии Нико Дадиани. Иначе Николай Первый. Одиннадцати лет.
— Да, этого ни с кем ни спутаешь, — заключил Саша, разглядывая фото черноволосого грузинского мальчика. — Но по возрасту его надо, скорее, в друзья к Володьке.
— Так они и дружат, — сказал Никса. — У него еще есть младший брат Андрей. Ему скоро восемь.
Саша вернулся к началу альбома и попытался вспомнить всех. Получалось не очень, то и дело приходилось переспрашивать Никсу.
Потом еще и еще раз. Наконец, брат устроил экзамен. Саша ответил. Кажется, сносно.
Но беспокойство не проходило. А если они вспомнят какой-нибудь эпизод, только им известную деталь, событие или историю? Что он будет отвечать?
Глава 16
Саша успел забежать к себе за подарком.
— Александр Александрович, вы подпишите от кого, — подсказал Гогель. — Подарки на стол складывают.
Минут десять Саша потратил на украшение самолетных крыльев надписью: «От Саши», панически боясь поставить кляксу.
Но обошлось.
Гости собрались в столовой Фермерского дворца, где в июле был семейный ужин с участием дяди Кости и шкодливого Николы. Последний присутствовал. Константин Николаевич, понятно, — тоже.
Обеденный стол был раздвинут на максимальную длину, и в центре его красовался трехэтажный белый торт с пятнадцатью темно-желтыми свечами. Они неровно горели и благоухали воском и медом.
Для подарков был отведен отдельный стол. Саша скоромно пристроил свой набор самолетов рядом с подарочной горой высотой метра этак в полтора. Возвышенность состояла из картин, фотографий, рисунков, полного собрания сочинений Вальтера Скотта в русском переводе, гусарской сабли, кавказского кинжала и золотой пороховницы с выгравированном на ней оленем.
Саша вздохнул и отошел к гостям.
Большую часть присутствующих он узнал по фотографиям: юного графа Шереметьева, баронов Мейендорфов, князей Барятинских, поэта Пашу Козлова, Адлербергов, Якова Ламберта и десятилетнего владетельного князя из Мегрелии Нико Первого. Остальных помнил смутно, но надеялся, что вспомнит по ходу дела.
Зато еще четверых гостей не знал совсем. О чем думал Никса, спрашивается!
А эти четверо были весьма примечательны.
Первый был в возрасте Никсы и представлял собой весьма точную его копию. Вплоть до роста, черт лица и цвета глаз. Второй был чуть младше и обращался к первому: «Коля». То есть, собственно, имя тоже совпадало.
И этот второй был копией самого Саши, хотя и менее аккуратно сработанной. При некотором упорстве их можно было отличить друг от друга. В основном по более высокомерному выражению лица Сашиной копии. Однако кровь покойного императора Павла Петровича явно присутствовала в обоих и придала их носам форму, как у сего знаменитого Великого магистра Мальтийского ордена.
Ситуация осложнялась тем, что первый, который Коля, называл второго: «Саша».
Рядом с Колей и Сашей стояли нимфетки двенадцати-тринадцати лет в количестве двух штук. О нимфетках Никса-сволочь вообще не предупредил.
Нимфетка помладше была в высшей степени нимфеткой, то есть обладала хрупкой фигуркой, огромными синими глазами, темными волосами и задорной улыбкой.
Саша поймал себя на том, что в его взгляде на нее есть, пожалуй, что-то от Гумберта, но осознал, что она младше него от силы на год, и успокоился.
Нимфетку звали Тина.
Вторая нимфетка была чуть старше и до нимфетки немного не дотягивала. Была менее изящной, в лице присутствовала некая властность, и вообще она смахивала на мальчишку. Но в больших серых глазах, пожалуй, что-то было, как минимум, ум. Звали ее Женя.
