Из взрослых, кроме дяди Кости, присутствовала Елена Павловна и еще двое братьев папа́, которых Саша уже видел: дядя Низи и дядя Миша. Обоим не было и тридцати.
За дверями послышались шаги, в комнату вошел Никса в сопровождении мама́ и папа́. Глаза у Никсы были завязаны белым шелковым платком, так что мама́ поддерживала его под руку.
Все закричали: «Ура!»
Брата подвели к столу с подарками, и мама́ сняла повязку.
— О! — сказал Никса. — Я всех благодарю от всего сердца!
Присутствующие зааплодировали.
Проследив за его взглядом, Саша решил, что самолетики брат заметил сразу. Но вида не подал, и стал увлеченно перебирать фотографии, картины, Вальтера Скотта, саблю, кинжал в серебряных ножнах и золотую пороховницу.
Наконец, очередь дошла и до самолетов.
Никса взял зеленый и изучил надпись на крыле.
Улыбнулся и спросил:
— Саша, а что с этим делают?
И Саша по голосу понял, что Никса прекрасно знает, что с этим делают. Кто выдал интересно? И перевел взгляд на Володю, который стоял рядом. Володька опустил глаза.
— Запускают, — ответил Саша. — Мне показать?
— Нет, — улыбнулся Никса. — Я понял.
Поднял самолет и запустил его прямо в толпу подростков.
И тут началось безумие.
Самолет поймала нимфетка Тина и запустила обратно в Никсу, при этом одарив брата таким взглядом, что Саша понял, что на этом поприще его Сашины шансы примерно ноль. Никса же со свойственной для пятнадцатилетнего олуха эмоциональной тупостью не заметил ровно ничего.
И запустил в публику остальные четыре самолета.
Публика отправила их обратно под шутки и смех. Не все долетели. И те, кто помладше бросились их подбирать и запускать снова.
— Это конечно не золотая пороховница, — сказал Саша брату, — но я тебе гарантирую, что на всем земном шаре от Америки до Индии, и от Южного полюса до Северного ни у кого больше нет ни одного такого самолета. Так что стоят примерно столько же.
— А что ты так мало сделал? — упрекнул брат.
— Бумага нужна, — сказал Саша, — можно еще наделать.
Никса обернулся и кинул дежурившему у двери лакею:
— Бумаги принеси!
А Саша поймал себя на том, что совсем перестал замечать лакеев.
Бумага прибыла, и подоконник, часть стола, пианино и стулья были оккупированы для нужд авиастроения. Саша показывал этапы производства для всех желающих и чувствовал себя культурным героем, вроде Прометея.
А потом начался бумажный воздушный парад, немедленно сменившийся серией воздушных боев.
Самолеты усеяли пол.
Гогель с Зиновьевым смотрели на это в некоторой растерянности, однако, так как государь сидел и улыбался, безобразия не пресекали.
— Ну, я спокоен за будущее российской авиации, — прокомментировал Саша.
— А что такое авиация? — спросил копия Никсы Коля.
Саша не был уверен, на «вы» они с Колей или на «ты», но Никса говорил «ты», так что решил, что и ему можно.
— Вот, Коля, представь себе, что каждая из этих игрушек сделана из металла и размером с эту комнату, — сказал Саша. — И над этим парком Александрия, Финским заливом и Петербургом кружат в небе штук сто. Это и называется «авиация».
— Металлическая точно не полетит, — заявил Коля.
— Ну, не железная же! — возразил Саша. — Алюминиевая, например.
— Саш, алюминий дороже золота, — проинформировал Коля.
— Почему? — спросил Саша. — Электролиз же известен. Гальванопластика — это же электролиз…
И прикусил язык.
Он смутно помнил из школьной программы, что алюминий получают электролитическим способом из расплава бокситов, но совсем не помнил, в каком году это придумали.
— Электролиз? — переспросил Коля. — Я кажется что-то слышал.
— Мне казалось, что алюминий получают электролизом, — проговорил Саша. — Может быть, ошибаюсь.
— Не ошибаешься, — уверенно сказал Коля. — Мне кто-то из учителей рассказывал.
Наконец, всю буйную компанию пригласили к столу. Никса встал перед тортом и старательно задул свечи.
За чаем Саша изучал расклады. Сережа Шереметьев явно симпатизировал младшей нифметке Тине, по крайней мере, украдкой поглядывал на нее. Зато старшая нимфетка Женя с интересом посматривала на Сашу. Ну, как всегда: «я опять гляжу на вас, а вы глядите на него, а он глядит в пространство».
Хотелось построить граф отношений. Года через два-три точно придется утешать весь этот детский сад.
Все-таки, чтобы управлять людьми IQ не так важен, как EQ. В общем-то, первый только для того, чтобы уметь отличить гения от мошенника и истину от полной лажи. На остальное можно людей найти. Главное понимать, что во всем ты корифеем быть не можешь, и твои подчиненные будут все равно компетентнее тебя, хотя бы в своих областях.
А эмоциональный интеллект нужен для того, чтобы это терпеть и при этом не дать им съесть друг друга.
Между прочим, ко всем четырем не упомянутым Никсой подросткам присутствующие обращались «Ваше Высочество». Кроме того, младшую нимфетку периодически называли «Екатерина Петровна», а старшую «Евгения Максимильяновна». А Сашу и Колю: «Александр Петрович» и «Николай Максимилианович».
И только для Никсы и Володи они были Тиной, Женей, Сашей и Колей.
Саша подозревал, что привилегией называть их по именам обладает еще он сам и князь Мегрелии Нико Первый, но десятилетний Дадиани стеснялся и помалкивал.
После чая Саша спел под гитару что побезобиднее: «Марию», «Балаган» и «Город золотой».
— У этих стихов один автор? — спросил семнадцатилетний поэт Паша Козлов. — Кажется, что разные.
— Разные, — признался Саша. — Про второе даже есть версия, что это перевод с французского. Что автор из средневековых вагантов. Но не уверен, я не видел французского оригинала. И перевод не мой. Андрея… или Анри… Волохонского, кажется. Я почти ничего не знаю про автора, кроме того, что он, вроде, действительно увлекался средневековьем.
— А первый?
— Михаил Щербаков, — сказал Саша. — Что про него известно? То ли из провинциальных дворян, то из попов. Окончил историко-филологический факультет Московского университета.
— Заметно, — прокомментировал Козлов.
— Щербаков — дворянская фамилия, — прокомментировал старший из Мейендорфов. — И действительно провинциальная.
— Значит, так и есть, барон, — кивнул Саша.
Он не был уверен, что обращение в духе «Войны и мира» прокатит. Но обращение прокатило.
— Я думал, что стихи твои, — заметил Никса.
— Я никогда этого не говорил, — сказал Саша. — И не то, чтобы у меня совсем нет совести.
— Странно, — заметил Козлов. — Стихи отличные, а автор совсем неизвестен.
— Не вижу ничего странного, — возразил Саша. — Многих гениев открывали после смерти. И скольких еще мы совсем не знаем! Кто-то нашел в библиотеке сборник забытых пьес некого Шекспира, и — вуаля — вот он величайший бард всех времен и народов.
— Театр «Глобус» был известен при жизни Шекспира, — возразил Козлов.
— Но забыт после смерти, — заметил Саша. — Честно говоря, я не помню годы жизни Щербакова.
— Я слышал про песню под названием «Трубач», — тихо сказал четырнадцатилетний Николай Адлерберг.
— Боже мой! — удивился Саша. — Откуда?
— В Пажеском корпусе ходит список, — еще тише сказал Адлерберг. — Говорят, пришел из кадетского. Но он неполный.
— У меня есть личный цензор, граф, — заметил Саша.
И посмотрел на Никсу.
— Не здесь и не сейчас, — тихо сказал брат.
— Так точно, — вздохнул Саша. — Но цензура — зло.
— В данном случае точно нет, — возразил Никса.
И покосился сначала на папа́, потом на Зиновьева, а потом на Гогеля, как бы измеряя расстояние. Результаты измерений были признаны неудовлетворительными: брат недовольно поморщился.
Самое прикольное началось после чая. Собственно, компанию пригласили в сад играть в «Разбойников». И Саша с ужасом осознал, что не знает правил.
Они вышли на улицу.
Был теплый сентябрьский вечер. Тихо и солнечно. Желтые березы у леса, желтые листочки подстриженных кустов, желтые листья на дорожках.
