Река была совсем рядом, широкая и быстрая в этом месте. Гай зашел в воду, не замечая холода, заплыл на середину, нырнул и не стал выныривать. Я чувствовала, как он тонул, как его горло свело мучительным спазмом после первого глотка воды, как загорелись и начали лопаться легкие. Но, умерев, он исчез для меня, исчез из этого мира, а я осталась.
У каждого свое посмертие.
Я могла сосредоточиться на нем и увидеть, как его тело лежит под гнилым деревом на дне неподалеку, сколько радости и пользы оно приносит многочисленным речным обитателям. Но через несколько недель течение утащило то, что осталось от Гая, вниз по Северну в Бристольский залив, и следить за приключениями ошметков плоти на раздерганном скелете мне стало не настолько интересно, чтобы оправдать огромное усилие, которое к этому приходилось прилагать.
Я осталась в тишине, растекаться по серому кожаному сиденью машины, которую так любила. Наверное, ничего в жизни я так сильно не любила. Ну, может только дедушку в детстве, давно, когда маленькой кудрявой девочкой сидела с ним рядом на диване в старой гостиной, а он не спеша читал мне «Волшебника из страны Оз», изображая разными голосами Страшилу, Льва и мышиную королеву.
На много миль вокруг не было ни одного дома, лишь пара проселочных дорог, но по ним редко проезжали машины. Я пыталась дотянуться до людей в них, пыталась угадать, кто они, по их внешнему виду, движениям, одежде, обрывкам разговоров. Это было интересно, но тяжело, чем дальше от точки, где физически находилось мое тело, тем тяжелее. Большую часть времени я пребывала в спокойном безвременье, которое никто не тревожил.
Солнце всходило и заходило над амбаром, лучи падали в проломы крыши, в них кружились пылинки, похожие на крохотные дневные звезды. Пошли дожди. Потом подморозило, но не сильно, река так и не замерзла. В амбар заходила лисица, обнюхивала машину, запах моего разложения был ей любопытен. Под старой гнилой соломой в углу зазимовали ежи.
По мере того, как моя мертвая плоть впитывалась в мою машину, я все отчетливее чувствовала ее вокруг, будто она становилась моим новым телом, стальным, алюминиевым, резиновым. Контур машины ощущался контуром меня самой — длинный капот, изысканный изгиб радиатора, мощное молчащее сердце двигателя. Сосредоточившись, я могла почувствоать и описать любую часть ее-себя, любую из тысячи своих деталей.
По весне поля до самой реки распахал трактором угрюмый старик-фермер. Я думала — он проверит амбар и навес и найдет меня, оба моих тела — страшный оскаленный труп в серебряном платье и блестящий серебряный кабриолет. Но он даже не подумал остановиться у старых построек.
Я смотрела на его желчное лицо, выцветшие прищуренные глаза под очками, дорогую и крепкую, хоть и старую, одежду. Он не носил обручального кольца. Работал быстро и без удовольствия. В кабине он держал маленький радиоприемник, который прокручивал между радиостанциями, стоило им начать передавать любую современную музыку, вроде Битлз или Роллинг Стоунз. Старик любил старые мелодии, довоенный джаз, любовные песни из тридцатых, когда группы назывались «дэнс-бэнд», когда Европу и Британию еще не протащило сквозь кровавое жерло второй великой войны, а сам старик был молод.
Наблюдая за ним, я решила, что он наверняка воевал, пожалуй, в пехоте, никогда не был женат, получил ферму в наследство и осел здесь, из года в год одиноко делая нелюбимую тяжелую работу.
— Сегодня ровно год с удивительного исчезновения двух молодых, красивых и влюбленных деятелей киноискусства, — сказала дикторша новостей из приемника, когда фермер убирал кукурузу. — Гай Орбс и Лена Марджери — взявшись за руки, они ушли в летнюю ночь и словно исчезли из нашего мира. Розыск не дал результатов, за целый год никаких следов так и не было обнаружено. Известная лондонская медиум мадам Агнес говорит, что специально входила в мир духов и не нашла там их присутствия. Самые безумные теории публиковались на прошлой неделе в газете «Сан» — от похищения инопланетянами до внезапной двойной амнезии. Так или иначе — Гай и Лена, если вы все еще здесь и слушаете радио, мы посвящаем вам следующую песню…
Синатра запел «По-моему». Мне очень хотелось послушать, я молила старика не переключать станцию, и когда его рука потянулась к колесику, я беззвучно закричала от разочарования. Реальность на секунду мигнула и я почувствовала, как возникла в кабине трактора рядом со стариком. И тут же развоплотилась обратно.
Он охнул, схватился за сердце, остановил трактор, полез в карман за нитроглицерином. А я спокойно, в тишине, дослушала песню, она принесла мне большое удовольствие.
Я надеялась, что Гаю в аду ее слышно не было.
Время субъективно.
Оно отмеряется событиями. Если их нет, то нет и времени.
Бывали зимы, когда река замерзала, но чаще всего — нет. Снег тоже выпадал нечасто и быстро таял.
Бывали лета, когда старый фермер сажал кукурузу, а бывали — что рапс. Я предпочитала рапс — поля цвели ярко-желтым веселым цветом, и на запах слеталось великое множество пчел, шмелей, мошкары и птиц, которые на них охотились. Это было интересно наблюдать.
Старый фермер перестал сам водить трактор и поля теперь пахали молодые наемные трактористы. По радио передавали новые песни — Стиви Уандера, группу Куин, а Аббу и Битлз — уже гораздо реже.
Один тракторист мне очень нравился — плечистый, сероглазый. Я за ним пристально следила, пыталась перед ним мелькнуть, может быть, направить его к себе, чтобы меня уже наконец нашли и вытащили из этого проклятого амбара, может быть, снова завели, сменили аккумулятор и резину, чтобы я могла помчаться по дороге, нагревая колеса, лаская гладкий асфальт…
Ничего у меня не вышло, я вздыхала ветром, плакала дождями, росла из земли гибкими молодыми деревьями, но на самом деле — ждала в полутьме.
Он приехал на крепком, хоть и не новом, джипе с грузовым кузовом.
Как только остановился, из кузова тут же спрыгнула здоровенная овчарка, спугнула лисицу, крепко спавшую в моем амбаре, с веселым лаем погнала ее к реке.
Мужчина стоял, уперев руки в бока, рассматривал старые строения и ржавый хлам вокруг с видом хозяина, готового взяться за новое дело.
Молодой — под тридцатник. Крепкий, загорелый, веснушчатый. Джинсы, клетчатый свитер — ох, неужели это — нынешняя мода? Взгляд умный и цепкий. Все осмотрел, сам себе покивал. Наверняка сносить решил, что же еще тут делать?
— Черчилль! Черчилль!
Пес-премьер министр прибежал, смешно вывалив язык.
— Давай в машину! Хоп!
Но Черчилль принюхался к амбару, заскулил. Человек потрепал его по голове, взял за ошейник. Пес потянул его в амбар, ко мне.
— Ну чего, чего там? — спрашивал он у собаки, а когда увидел, чего, ахнул и замысловато выругался.
— Вот это да! — крикнул он. — Ох, красавица какая! И в каком хорошем состоянии!
Это меня порадовало, как машина я действительно сохранилась великолепно.
Но когда он заглянул внутрь, и увидел, какая я там сижу — совсем не такая уже красавица и в состоянии, прямо скажем, так себе — то заорал, побежал наружу, поскользнулся и хорошенько выкупался в грязи.
Черчилль обнюхал меня, неодобрительно гавкнул и бросился к хозяину, который уже выбрался из лужи и сидел с ней рядом, пристально глядя внутрь амбара.
— Ох, — сказал он. — Ох. Что же делать?
О сути своих колебаний он рассказал мне на следующий день, когда приехал без полиции и без собаки, зато с брезентом, лопатой, топором, коробкой инструментов и канистрой горючего.
Начал он издалека, присев рядом с открытой дверью машины, закурив и мрачно глядя на то, что осталось от меня-человека.
— Ферма эта разорена, — сказал он, выдувая дым из носа, чего я всегда терпеть не могла. — Знаешь, за сколько я ее купил, когда умер старый Саймон Ли? За пятьдесят тысяч. Залог взял, зная, что банк меня обирать тут же начнет. Понимаешь, мечта у меня с юности — сельское хозяйство. Новые технологии. Теплицы, молочка, сеять под пленку… Индеек хочу разводить. Денег на переоборудование нужно море. А знаешь, сколько эта твоя БМВ сейчас стоит?
