Я не знала. Но ведь он мне сейчас скажет, к гадалке не ходи.
— Сорок тысяч, черт, сорок тысяч фунтов, даже если через людей продать, без документов! Почти как вся моя чертова раздолбанная ферма! Но если я к тебе сейчас вызову полицию… Расследование, экспертизы, форензикс, машину по винтикам разберут, хрен я ее увижу…
Он докурил, достал из кармана толстые резиновые перчатки, расстелил у машины брезент.
— Ты же так давно мертва, — сказал он просительно. — Ну какая уже разница, кто тебя убил, а? А мне не для удовольствия надо, а для дела!
Он споро вытащил мои останки из машины — я действительно была мертва очень давно и не доставила ему особых неприятных ощущений, тем более, что с самим фактом моей смерти он уже очевидно смирился. Завернув кости в брезент, он тщательно осмотрел все сиденья, снял пассажирское и сжег его у амбара, порубив на дрова упавшую дощатую дверь и часть навеса. Вырыл неглубокую могилу под молодым кленом у реки, похоронил меня, набрал камней и обложил ими могилу.
— Прости, — сказал он. — Я буду тебя поминать. Кем бы ты ни была.
Еще через несколько дней он приехал на эвакуаторе и, попрыгав и попотев пару часов, в одиночку загрузил на него мое второе, металлическое тело, которое я теперь ощущала собою куда сильнее, чем старые рассыпавшиеся кости.
Укрыв меня брезентом, он долго куда-то ехал, а доехав, звонил по телефону и разговаривал у открытого окна.
— Да. Да. Наличными. Как тридцать две? Сорок! Нет. Нет. Ну ты сука! Ладно, тридцать пять.
А я радовалась, что наконец вырвалась из амбара, и хотя фермерский дом стоял на самом краю крохотной деревушки — я могла дотягиваться до людей, видеть их, пытаться угадать, кто они, что любят, чем живут. Слушать их музыку, их разговоры, их дыхание. Если бы мое машинное тело реагировало так же, как мое человеческое, автомобиль на эвакуаторе мелко дрожал бы от предвкушения.
Отремонтировали меня быстро — торопились успеть к ежегодному фестивалю классических авто, в конце которого проводился аукцион.
Мне, стоящей на помосте, так аплодировали, как до этого лишь раз в жизни — на премьере «Одиночества павлина», после которой меня включили в список «Пяти самых многообещающих молодых актрис 1966 года».
Мда. Не все обещания и многообещания исполняются.
По внешнему виду и поведению моего нового владельца я пыталась угадать, кто он. Высокий, в возрасте, но крепкий, в строгом кепи и твидовом костюме. Не курил, вел меня аккуратно, на пределе положенной скорости. Вытянутое лицо с большим носом, поджатые узкие губы… Я бы предположила — аристократ.
Мчаться по дороге было очень приятно, на долгих отрезках дороги возникало щемящее чувство полета, особенно когда сразу с холма. Я это ощущение помнила из прошлого, был один мальчик-осветитель, когда я только начинала и играла роли вроде «улыбчивая девушка в автобусе» или «гуляющая № 2». Массовка, в общем, но уже с упоминанием в титрах. Так вот — был он меня младше на три года, индус. Но когда мы раздевались и ложились в постель — или когда он целовал меня в проулках студии, где-нибудь в междустенье картонного Камелота — и сжимал мое тело, и таранил его своим… Тогда я тоже летела, как летела сейчас, и наслаждение раскручивалось, как праща, и запускало меня в открытый космос. А больше так никогда ни с кем не было.
Зато сейчас, когда мои колеса наматывали быстрые асфальтовые мили, а спину прижимал августовский ветер — так было каждую секунду.
Меня поставили в огромный гараж, где был припаркован еще с десяток прекрасных старых машин в абсолютно сияющем состоянии. Радость оказалась недолгой, я тут же стала дешевой замарашкой, щекастой дурочкой, явившейся на бал в плохо перешитом мамином платье. Там были Мерседес Галлвинг, и Босс Мустанг, и сияющий, алый, как страсть, Астон Мартин шестьдесят четвертого года, на который я тоже в свое время очень облизывалась, но херр Флейшер бы не потянул.
Я стояла, замерев, изнывая от желания страсти, от потребности мчаться по дороге, казаться себе живой. Но все оказалось не так плохо — через пару недель вместе с тем, кто меня купил, в гараж вошел его кареглазый молодой сын, невысокий и улыбчивый.
— Поздравляю, Джим, — сказал ему отец. — Мы гордимся тобою. Получить такую работу сразу после Кембриджа… Ты молодец, сын!
И вручил ему мои ключи.
Джим водил уверенно, крепко.
Часто превышал скорость, попался лишь однажды за пять лет, и то умудрился уболтать полицейского — приземистого мрачноватого здоровяка. Тот пожурил нас, покачал головой и отпустил, мы уехали, а он смотрел нам вслед со странной тоской во взгляде.
У Джима была герлфренд, Кейти. Круглолицая, близорукая, с очень короткими ногами и руками, она очень любила Джима. Когда он оставлял ее одну в машине, она тут же прихорашивалась, быстро подкрашивала губы и пудрила нос, чтобы не блестел. Она с тоскливой завистью смотрела из моего окна на проходивших мимо лондонских модниц с изящными длинными ногами и начесанными по моде гривами волос. У нее были редкие волосы, она их стригла коротко. Ей казалось — Джим любил и хотел бы ее куда сильнее, если бы она была такой. Он любил бы ее с такой же страстью, как она — его.
Джим был с нею ровен. Они встречались трижды в неделю, ужинали в каком-нибудь дорогом ресторане — Джим работал инвестором в крупном банке. Иногда ездили в театр, часто — в кино. На прощание Джим ее аккуратно целовал, и раз в неделю поднимался к ней на пару часов, ночевать никогда не оставался.
Меня он любил сильнее. Мы часто ездили кататься, я и он. Джим опускал верх, и мы мчались, мчались из тесного Лондона — на север, на запад, с белым утесам, к зеленым полям, мимо древних курганов.
Тогда мне казалось — он был счастлив, только тогда, только со мной.
Мы ездили на большую вечеринку в Кембридж, встречу выпускников.
После Джим сидел в машине со своим старым товарищем, с которым они вместе с двенадцати лет учились в частной школе, а потом в университете. Они почти не разговаривали, просто сидели рядом, смотрели, как под набережной в свете фонарей течет река Кам, передавали друг другу бутылку джина, который пили неразбавленным прямо из горлышка. Товарищ Джима был очень смугл и светлоглаз, с чувственными губами и высокими скулами. Когда их пальцы на мгновение соприкасались на бутылке, оба вздрагивали.
— Я решил жениться, — сказал товарищ. — Через полгода. Она очень красивая. Ее зовут Памела. Приедешь на свадьбу?
— Нет, — ответил Джим, подумав. — Но я, наверное, тоже женюсь.
Они еще долго молча сидели в наэлектризованной темноте, полной прошлых страстей и невозможных желаний.
Джим гнал по ночной трассе, как сумасшедший. По радио зазвучала «Быстрая машина» — нежная мелодия под речитативом про любовь, скорость и свободу быть тем, кто ты есть. Я поймала взгляд Джима, устремленный на опору стремительно приближающегося моста и едва не закричала. С усилием я взорвала реальность, на секунду став женщиной на пассажирском сиденьи, протянула руку и переключила радио. Джим успел повернуть голову и меня увидеть, его лицо отразило безграничное удивление, неверие, но песня прервалась, машину заполнил бубнеж какого-то старика про злоупотребления в парламенте, и опора моста пронеслась мимо.
Джим остановился за ближайшей заправке, купил кофе и выпил его, дрожа и глядя на мое сиденье.
Он сделал предложение Кейти прямо в машине. Кольцо было от Тиффани, с сапфиром, окруженным мелкими бриллиантами. Джим сказал, что камень того же цвета, что и ее глаза, хотя это было серьезным художественным преувеличением. Кейти разрыдалась.
— Да, — всхлипнула она. — Конечно, да, мой хороший…
Она была так счастлива в этот день, что казалась необыкновенной красавицей. Мне очень хотелось погладить ее по голове и строго-настрого наказать Джиму ее не обижать.
