Ровно в 12.00 мэр должен был стоять перед микрофоном, но, как водится, взошел на эстраду только в 12.45. В толпе раздались приветственные крики, отдельные хлопки. Мэр поприветствовал горожан. Произнес речь о том, как любит Высокие Холмы. У нас прекрасные, добрые, отзывчивые люди (большая часть этих добрых людей уже пьяно качалась). Состроив трагическое лицо, мэр упомянул о проблемах города. Выразил надежду, что «вместе мы все преодолеем».
— Давайте праздновать, — говорил мэр, по-страусиному дергая шеей. — Давайте уважать друг друга, беречь наших близких, растить детей. Им жить в новой России. Давайте стараться, так сказать, совместными усилиями делать наш замечательный город лучше.
Мэр говорил то же, что год назад. Но этого никто не понял, потому что и сейчас, и тогда его никто не слушал.
Но атмосфера праздника творит чудеса, и мэра проводили со сцены бурной овацией. Для народа мэр был чужак, никто не знал, кто он такой и откуда взялся. Неясно было, что он делает для города, и делает ли вообще. Если бы не выступления по местному телевидению и речи на праздниках, можно было бы усомниться в его существовании.
Но сейчас горожане пребывали в хорошем настроении, поели и попили, и потому любили мэра. Он поскорее прошел к автомобилю и уехал, пока его не зацеловали до смерти.
Снова загремела музыка, но спустя десять минут на сцену в сопровождении Игоря и Вадика взошел сам Валерий Георгиевич Баринов. Он держался увереннее мэра.
Баринов занял позицию у микрофона. Игорь — справа, с серьезным лицом. Вадик — слева, жуя жвачку. Он всегда что-то жевал, и было неизвестно, меняет ли он жвачку, или это всегда та же самая.
Начало выступления омрачил комический эпизод.
Баринов, с его короткими ножками, вытянул шею, пытаясь приблизить губы к микрофону. Рабочему сцены пришлось под смешки горожан согнуть стойку, чтобы опустить микрофон на уровень лица Валерия Георгиевича.
Тот, выждав секунду, приосанился и невозмутимо начал:
— Граждане, позвольте прежде всего поздравить вас с великим праздником, двухсотсорокатрехлетием нашего замечательного города.
Хлопки, крики, свист. Особенно бурно реагировала молодежь, кроме трех человек.
Ира стояла в тени раскидистого дуба, прячась от солнца. Ветви дуба, как и других деревьев в парке, усеяли воробьи, галки, вороны. Но девушка не замечала птиц, поскольку те вели себя удивительно тихо, не двигаясь и не издавая ни звука. Их черные немигающие глаза следили за толпой.
Ира хмурилась. Лицо ее выражало сомнение. Она оставила сына с няней, решив отдохнуть, прогуляться, развеяться. Может быть, познакомиться с симпатичным парнем. На самом деле ее, как и всех, в парк привел неслышимый зов. Поэтому в парке собралось так много — около трех сотен человек.
Дима Сотников сидел на скамейке в стороне от всех. Он не смотрел на выступавшего, наблюдая за реакциями толпы. Его лицо выражало напряженную работу мысли.
Илья Бубнов находился в гуще толпы, ближе к сцене. Его лицо ничего не выражало. Его со всех сторон толкали. Илья не реагировал, заворожено глядя на Баринова. Ему казалось, голова Валерия Георгиевича окутана черно-красным туманом. Время от времени Илья вздрагивал от несуществующих хлопков дверью.
Баринов выдержал паузу.
— Рад видеть вас здесь. Рад, что на наш праздник пришло так много народу, особенно молодежи…
Закончив вступление, Баринов перешел к истории Высоких Холмов. Со стороны детской площадки снова послышались радостные крики.
В небе с востока медленно приближались громадные черные тучи. Повеяло прохладой.
— Как странно, — сказала Инна, озираясь.
— Что?
— Оглянись. Вокруг никого.
Рука об руку они гуляли по городу.
Павел огляделся. Улицы казались вымершими.
— Веселятся, — сказал он. — Слышишь? Там, в парке?
Инна прислушалась.
Да, она слышала. Музыка, детские крики, усиленный динамиками громоподобный голос. И — неясный гул толпы.
Эти звуки вселяли в ее сердце странную тревогу. Предчувствие грандиозного события, которое изменит все.
— Да, я слышу.
Она улыбнулась.
— Так даже лучше, правда?
— Да, — кивнул Павел. — Спокойнее.
На другой стороне улицы стоял лоток с сувенирами.
Павел выпустил руку Инны.
— Подожди. Я сейчас.
Он вернулся через минуту.
— Что это? — спросила Инна, глядя на разукрашенный красными цветами черный платок.
— Это тебе от меня.
Павел накинул платок ей на плечи. Платок очень шел к ее красному платью с открытыми плечами и грудью. Инна выглядела настоящей русской красавицей.
Восхищенный взгляд Павла был выразительнее любых слов.
Инна рассмеялась, распахнула платок, покружилась вокруг оси. Горящие на солнце янтарем светлые волосы разметались вокруг головы.
— Мне идет? — спросила Инна с улыбкой, вновь накидывая платок на плечи. — Да?
Павел кивнул.
Вдали, над горизонтом, потемнело. Массивные хребты туч закрыли всю ширь неба на востоке. Послышался отдаленный раскат грома.
Вагонетка на «американских горках» с шипением остановилась. Дети высыпали, с воплями бросаясь в объятия родителей.
Послышался второй раскат грома. Баринов говорил и говорил. Толпа затихла, заворожено глядя, как на его лицо ложится тень от поглотивших солнце туч.
— Наш великий город, культурный центр с богатой историей…
Илья тупо моргал, слушая Баринова. «Во заливает», подумал он. И тут заметил то, чего не заметили другие.
Игоря и Вадика больше не было рядом с выступавшим. Илья вспомнил, как они еще пять минут назад, обменявшись взглядами, незаметно покинули эстраду.
Его охватил внезапный ужас.
Инна остановилась. Тронула лоб.
— Что такое? Тебе плохо?
— Нет, — с усилием сказала Инна. — Голова кружится. Наверное, от жары.
Павел отвел ее к скамейке.
— Садись.
Он сел рядом, обнял и прижал к себе.
Со стороны парка доносился громогласный голос, крики толпы, аплодисменты.
— Кто это? — спросил Павел.
— Баринов, — Инна шумно дышала, закрыв глаза. — Морочит людям головы.
— Ненавижу праздники.
Павел гладил ее по плечу, глядя на стоящий через дорогу черный «вольво» с тонированными стеклами.
Инна потерла лицо, слабо улыбнулась.
— Мне лучше. Пойдем?
— Давай я вызову такси. Тебе нужно прилечь.
— Нет, не надо, — Инна встала, взяла его за руку. — Погуляем еще. Мне нужен свежий воздух.
Они лениво гуляли по проспекту. Солнце закрыли тучи. Трава на газонах потемнела до темно-изумрудного оттенка.
