Умирая от ужаса, Ерема валялся в бурьяне ни жив ни мертв. Он давно уже наложил в штаны и теперь был как будто припечатан своим специфическим грузом. В двух шагах от него по-куриному скребла землю могучая чешуйчатая лапа. Насыщаясь, дракон довольно помахивал своим длиннющим с сердцевидным кончиком хвостом. Затем крайняя голова огляделась в поисках пищи и встретилась со съежившимся у правой задней лапы Еремой. Тот инстинктивно втянул голову в плечи. Голова разинула клюв. Было — Полбашки, стало — без…
— Ф-фуф… умаялся, — жалобным голосом сказал майор Колояров, когда, достигнув наконец стен родного отделения, они проследовали в его кабинет, где ожидал их капитан Заплечин в компании замурзанного долгогривого типа, сидевшего понурив голову.
— Допрашивать сразу будем или «выдержим»? — спросил Колояров у капитана.
— Да погодите вы с допросами, товарищ майор, — усмехнулся Заплечин. — Тут вот в ваше отсутствие к нам явился этот вот подозрительный гражданин и принялся рассказывать прелюбопытные вещи. В частности, он уверяет, что именно он и никто иной является непосредственным виновником убийства.
— Ты что? — восхитился майор. — Не может того быть!
— Может! — Боб Кисоедов поднял свое испитое лицо и взглянул в глаза майора просветленным взором. — Хватайте меня, вяжите, судите, сажайте, стреляйте, ибо… — неожиданно он рванул на груди рубаху и повалился на колени с воплем: — Я убил!
— Ну-ну, ладно тебе убиваться-то, убил — вот и чудненько, — захлопотал подле него Колояров, поднимая художника с пола и пытаясь посадить его за стол. — Убил и убил, пустячок, дело житейское, подумаешь, с кем чего в жизни не бывает, ты, главное, не волнуйся… — лицом и глазами он, говоря все это, делал знаки капитану, Мошкину и другим сотрудникам, чтобы те поднесли Бобу стул, зажгли сигарету и налили стакан воды, включили бы магнитофон и начали бы быстренько составлять протокол. С души его в эти минуты свалился тяжкий камень, поскольку лично против исправного служаки Семена он ничего не имел, больше того, одному Богу ведомо было, как не хотелось ему возбуждать уголовное дело против своего же сотрудника, да еще такое каверзное дело, которое неминуемо должно было самым неблагоприятным образом отразиться на карьере самого майора (он уже примерил на себя полковничьи погоны и твердо рассчитывал в недалеком будущем с легкой руки Бузыкина надеть и генеральские).
— Ну, ну, давай, по порядочку, все выкладывай, — начал он улещивать Боба, когда увидел, что ни единое, произнесенное тем слово теперь не пропадет. — Как и когда ты свое преступное деяние замыслил, каким путем осуществил, с группой или без, с применением оружия, техсредств или без, да не трусь, вали все начистоту, а мы уж постараемся, чтобы суд тебе это засчитал как явку с повинной.
Постовой Мошкин, все еще не придя в себя после ночных кошмаров, сел за пишущую машинку.
— Фамилия? Имя? — спросил он дрогнувшим голосом, ибо впервые в жизни видел убийцу, да еще тем более такого числа людей.
— Об этом позже, — сказал Заплечин и пристально взглянул в глаза Бобу. — Ты первым делом скажи, когда и за что привлекался.
— Невинно всю свою жизнь страдаю, — с тяжким вздохом пожаловался Боб.
— Невинно? — побагровел Заплечин. — А 154-я, по-твоему, для кого придумана? Спекуляция с целью наживы, да еще чем? Предметами искусства! Плюс валютные махинации с участием иностранцев проворачивал в особо крупных размерах.
— Послушайте, — скрипнул зубами Боб. — По мировым масштабам пять тысяч долларов за хорошую картину — это вовсе не так уж дорого, это двухмесячная зарплата какого-нибудь американского негра-дворника. А если эта картина писана тем более тобою лично, то какая же это спекуляция? Я сам пишу свои вещи и продаю их тем, кто захочет их купить, мог бы, кстати, и вам продать, «гражданин начальник», а уж чем платить — ваше дело, могу и зелененькими взять, если рублей нет.
— А почему же ты свои «шедевры» не сдавал в государственные выставки и галереи? — хмуро осведомился майор.
— Так меня ж туда и на пушечный выстрел не подпускали! — Боб расхохотался. — Ну вы и чудаки, как я погляжу! Нет, не в том моя вина, что я свои холсты в загранку сплавлял, а в том, что душу свою бессмертную по пятаку на эту вот сивуху променял… — достав из-за пазухи бутылку с остатками мутноватой водки, он опустошил ее единым глотком, так что допрашивающие и опомниться не успели, и по-привычному положил под стол, — …а в том моя вина еще, что возненавидел я людей и уверовал в диавола… — и Боб горько зарыдал, закрыв лицо руками.
— Кажется, приближаемся, — вполголоса заметил капитан, но майор сделал ему знак не мешать и продолжал внимательно слушать Боба. Тот же, выплакавшись и утерев лицо и нос руками, продолжал:
— Все это и началось с моей отсидки. До той поры я и в рот никакой отравы не брал, кроме чистой «смирноффской» да «Мартеля», курил я лишь сигары «Топпер», и все заработанные денежки текли меж пальцев моих как вода, впитываясь в песок аристократических будней. И вдруг из сноба я превращаюсь в зека, смокинг от Кардена сменяется робой, а вместо юной кинозвездочки моей любви начинает домогаться узколобый тип со щетинистой мордой. Да, заполучив срок ни за фиг собачий, а если честно, то за Христа (правда, на моей картине за пять кусков штатнику проданной, он был распят вниз головой на стульчаке — вот так и вышло, что наказал меня Бог за сына Своего), тогда-то, в камере, в лагере и на вольном поселении впервые изведал я вкус ханки и чифиря, анаши и бормотухи, политуры, одеколона и антифриза. Но главное, тогда-то познал я психологию обитателей этого мира, заглянув в души их и… ужаснулся! Нет, поразили в них меня не глубина их нравственного падения, не мерзости их бытия, не скудость их душевная, нет, более всего я был потрясен абсолютной естественностью такого их образа жизни. Фактически передо мной был новый вид человекоподобного существа, который антропологи с полным правом могли бы окрестить «homo aviditos» — «человек алчный». Этот вид отличается от прочих приматов повышенной злобой, агрессивностью и беспощадностью к окружающим. Превыше всего в этом мире они ставят собственный комфорт и ради сохранения оного не гнушаются никаких злодеяний. Понятие чести и совести у этого вида начисто отсутствует.
Запыхавшийся после этой тирады, Боб перевел дух, с любопытством поглядел на капитана и майора и, поклонившись им, продолжал:
— Благодарствуйте, милостивые государи мои, за то, что позволили мне высказаться, заверяю, что не буду долго злоупотреблять вашим вниманием, ибо уже близок к закруглению, бишь, к завершению. Вот тогда-то, господа мои хорошие, и открыл я для себя простую истину, что все вы, даже благодетельствующие на воле, даже облеченные властью и отягощенные богатствами неправедными, вы, отбывающие сроки свои вне лагерей, ничем в сущности не отличаетесь от завшивленных зеков. Больше того, может быть, вы и есть наиболее страшный, изощренный, глубоко законспирированный вид «aviditos», мимикрировавший под обличье нормальных людей? И когда осознал я все это, тогда-то мне и стало по-настоящему страшно… — Боб умолк и покачал головою с видом сокрушенным и потерянным.
