- У меня хватит пищи. Но если я делюсь всем, принесите и вы, что поймали, — произнёс человек, в хитоне из мягкого, тонкого верблюжьего волоса — том самом, какой соткали для него руки его матери много лет назад. Иоанн понял: этот голос для остальных прозвучал, как голос, — и только в его, Иоанна, голове говорила музыка.
Симон будто очнулся: бросился к лодке, подхватил тяжёлую сеть и в одиночку попытался выволочь её на берег. Это у него, конечно, не вышло: сеть была наполнена рыбой — звонкой, гладкой, весёлой. Иоанна удивило, что улов не разорвал сеть. Иаков и Фома принялись считать рыбин поштучно. И насчитали сто пятьдесят три. Они развеселились, их лица наполнились радостью и ожиданием чуда. Словно их простили за прегрешения, вернули им однажды утерянный рай. Они не замечали: Учитель как будто выцвел, побывав в тумане. Его теперь окружало не сияние — грусть. Светлая, песочного, как хитон, цвета, — но всё же грусть. И Иоанн понял: от Учителя не стоит более ожидать чудес; нужно ему самому подарить чудо. Тот столько роздал, со стольким расстался, что теперь нуждался в даре и встрече.
Как только улов доставили к костру, все расселись на камнях и прямо на плешивой траве и сделались похожи на прилежных школяров раввинской школы: готовы ловить слово наставника, каким бы оно ни было; готовы внимать. В голове у Иоанна защекотало: музыка нарисовала улыбку, иронический прищур. Учитель взирал на эти приоткрытые рты, преданные глаза, напряжённые плечи и вытянутые шеи с улыбкой. Учитель улыбался, но этого, похоже, не видел никто; ощущал и слышал улыбку — только Иоанн.
- Вкушайте! — человек в песочном хитоне широким долгим жестом обвёл ароматную рыбу, хлеб, костёр. Всего одно слово: приглашение к трапезе. А ждавшие ожидали иного: откровений. Но всё же не рискнули ослушаться: разобрали поджаренных рыбин, поделили между собою пшеничные лепёшки, начали есть. Постепенно голод возобладал над смятением: Фома поглощал пищу жадно и быстро, Нафанаил слегка причмокивал от удовольствия. Музыка в голове Иоанна засмеялась. А сам Иоанн — испугался. Он вдруг уяснил: Учитель — не един для всех. Каждый из рыбаков, проведших ночь на море Киннереф, заслужил своё. И теперь — не будет откровений, не будет поучения; будет — проверка. Время — отдавать, не получать. Ценность каждого из семи определится ныне. Потому испугался Иоанн: а чего удостоится он, которому Учитель открывается иначе, чем прочим. А человек в песочном хитоне забавлялся нерешительностью рыбаков. Те молчали, отказывались выговаривать важное, зарывались по самые уши в рыбу, лепёшку, — в пустяки. «Сколько рыбы — столько душ, — прошелестело ветерком над Иоанном. — Так ли, боанергес, — так ли, сын грома?»
Иоанн оглянулся. Никто не слышал ветерка. Хотя прозвище, данное Учителем обоим сыновьям Зеведеевым, Иакову и Иоанну, было известно многим. Так нарёк он их, когда те, по любви, ревности и вспыльчивости, призывали огонь небесный на головы самаритян, отказавшихся добром встретить Учителя в захолустной деревне.
Но никто не слышал ветерка. Зато вздрогнул Симон, услышав обращённое к нему:
- Симон Ионин, любишь ли ты меня более прочих?
На чело Петра будто и туча опустилась, и упал солнечный луч — разом. Он и воспарить хотел: впервые Учитель заговорил с ним в это утро, — и рассыпаться в прах — от стыда за своё отречение. И мучительно тосковал: как ответить? Правдивый ответ не станет ли насмешкой над правдой. Томился, дрожал, наконец, решился:
- Да, Господи. Ты знаешь, я люблю тебя.
Какой жгучей молнией сверкал взгляд Симона в это мгновение! Вот кому стоило называться именем боанергес! Он словно хотел оборотиться в демона-льва и — одним могучим прыжком — допрыгнуть до глазниц Учителя. Поселиться там, свернуться клубком, урчать и мурлыкать в знак верности. А Иоанну музыка в голове напела: «Так, так, — как тогда, в день и час, в какие я омывал вам ноги: та же страсть, тот же голос. И костёр — такой же, как во дворе первосвященника, незадолго до петушиного пения».
- Корми агнцев моих! — различили шестеро.
- Без пищи слов твоих они зачахнут, — различил Иоанн.
Человек в песочном хитоне резко повернулся, встал к рыбакам спиной, повёл плечами. Недоволен? На Симона жалко было смотреть. Тот полагал, что вызвал недовольство Учителя. Недовольство глупым ответом. Правдивым, но глупым ответом!
Иоанн ощутил голод. Так странно: голод после обильной трапезы. Но рыбы и хлеба имелось ещё вдосталь, потому он, смущаясь собственной прожорливости, протянул руку за новой порцией пищи. И тут же заметил: он не одинок. Остальные шестеро тоже отдавали дань съестному. Теперь челюсти всех семи работали вовсю, зубы перемалывали дары, явившиеся из тумана. Картина была неприглядной. Учитель обернулся.
- Симон Ионин, любишь ли ты меня? — вопросил он вновь.
А Иоанн услышал эхо: «любишь, любишь, любишь…»
Симон робко поднял глаза. Для него вопрос походил на повтор испытания, на вторую попытку, предоставленную ему. И только Иоанн слышал бесконечное эхо: «любишь, любишь…» Кому важна сила любви? Кому нужно — сравнивать любовь и любовь? Вопрос отчаянный и он — один: «Любишь? Любишь?»
- Без тебя, как без сердца, Господи. Как не любить тебя! — Симон смахнул со щеки крупную слезу. Он уже не старался докричаться до тумана. Убедить, уговорить. Выдохнул устало.
- Паси овец моих! — нервно, коротко, как пощёчину отвесил, — выкрикнул Учитель. И снова, размашистыми шагами, отступил от костра.
А на шестерых набросился голод, как головорез йершалаимских окраин. Теперь уже никто не смущался своего аппетита: пожирал рыбу, запихивал обеими руками в глотку хлеб, чавкал, будто речная лошадь. Пиршество превращалось в безобразное обжорство. От изобилия еды дышать всем сделалось тяжело и страшно: казалось — вдохнёшь поглубже — и лопнешь, как, под рыбацким каблуком, пузырь из-под жабр рыбы-теляпии.
Симон вдруг опомнился. С размаху ударил обеими руками по камню — разбился в кровь, но не заметил этого. Разрывался: удрать, утопиться, броситься Учителю в ноги. Иоанн понимал это, и остальные — знали. Полагали, что знали, каково это: отречься, а потом клясться в верности воскресшему. А как это возможно: знать такое? Того, от кого отрёкся, уж нет. Есть другой — новый, призванный заново и обречённый на туман. И теми ли словами клясться ему, что и прежнему — Бог лишь знает. Бог — не люди, даже не те, что зовутся Его учениками.
«С кнутом и псами — веди их по тропе, — услышал Иоанн. — Ибо оставишь понуждение — и не найдут пути в царствие моё! Разбредутся — от страха, уснут в тени — от лени!»
- Учитель! — прошептал Симон. — Господь мой… — и смолк, будто не нашёл, что добавить.
