- Учитель! — прошептал Симон. — Господь мой… — и смолк, будто не нашёл, что добавить.
Прошептал…. Прострекотал чужим голосом, будто кузнечик или саранча.
Голос этот звучал в голове Иоанна — нигде более. Иоанн, никак не проверив это, уже знал: так и было. Как два хора, звучавшие не в лад, — так далеки были друг от друга Симон и Учитель до сего мига. Первый жаждал искупления — второй звал к смирению; первый алкал и стенал, второй — пребывал в покое; первый убеждал, второй — давно не нуждался ни в каком убеждении, ибо умел читать в сердцах. Но, когда два хора запели в унисон, когда тень грешного и свет безгрешного слились в одно, когда Иоанн сумел расслышать голос Симона, человек в хитоне — человек тумана — попросил мягко и ласково:
- Симон Ионин, расскажи мне о любви своей.
И Симон Пётр, Симон камень, ответил:
- Что расскажу, Господи, кроме того, что и так ведаешь обо мне?
И тогда песочный хитон дрогнул, натянулся на плечах человека — человек воздел руки к небу и произнёс:
- Не оставь слабых моих.
То же услышал Иоанн и посреди сокровенной, тайной для прочих, музыки: «Не оставь слабых моих». Так тайное с явным — соединились, сплелись. А Учитель, будто захмелев на пиру, вдруг забормотал быстро, жарко, косноязычно:
- Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел, а когда состаришься, то прострёшь руки свои, и другой препояшет тебя. И поведёт, куда не хочешь!
Учитель вновь, как недавно, обратил взгляд к небу. Голос его сделался сухим, ломким, обиженным, будто голос ребёнка:
- И поведёт, куда не хочешь… — повторил он; потом добавил. — И ты — иди за мною.
Симон вскочил. Восторженный, разрывавшийся от желания служить, всклокоченный и мокрый после купания. Пугающе бодрый. Чуть смешной.
Учитель, не попрощавшись с прочими шестью, медленно, опустив голову, побрёл по берегу. А Пётр — теперь опять хранитель Церкви Пётр, а не отреченец Симон — бросился, то отставая на шаг, то потешно забегая вперёд, вслед за ним.
Иоанн, наблюдая, как оба удаляются от костра, долго пребывал в оцепенении. Затем — впал в смятение. Музыка у него в голове стихала, зато ясность мысли — возвращалась. А с нею приходила пустота. Абсолютная и бессмысленная пустота. Он ощущал себя обманутым. Обойдённым. Как если бы, после долгой дороги, на которой истоптал ноги в кровь, вместо обещанного приюта, он попал в тюрьму: стены есть, но сулят не защиту, а кару; есть и пища, но от неё — позывы к тошноте, а не сытость. Он столько ждал этой встречи — с человеком, учителем, драгоценным другом. И вот — она выродилась в дурацкое представление на гнилых театральных подмостках. А тот, кто изменил и жизнь, и саму человеческую суть Иоанна, — уходил, растворялся, исчезал без остатка, так и не объяснив, зачем умирал и воскресал. Иоанн вдруг отчётливо, с ужасом, осознал: ещё мгновение — и Учитель с Петром будут потеряны для него навсегда. Тогда Иоанн взвился, подскочил, как ужаленный лесной злою осой. Поймал на себе изумлённый взгляд брата. И тут услышал в голове насмешливое:
- Поспешай за нами.
И побежал, вздымая пятками песок и сухую глину.
Побежал вслед за Учителем и Петром, одержим единственной мыслью: догнать, не упустить. Теперь Иоанн знал: ничего, если кажешься смешным. И даже глупцом. И даже внушающим жалость. Важен только Он — Истина; только Он — милосердие; только Он — надежда!
Сперва Иоанну мнилось — расстояние между ним и уходившими не сокращалось. Он всё бежал, а те всё шли по берегу, не приближаясь ни на локоть. Но затем он припустил, поднажал до боли в груди — и услышал шорох шагов. Сандалии Учителя ступали по крупной гальке. Иоанн услышал и голоса. Невнятные. Ему отчего-то смертельно захотелось узнать предмет беседы Учителя и ученика. Но голоса сливались, журчали, на манер родника, дрожали дымкой.
- Господи, а он что? Зачем тут? — Пётр сверкал очами. Иоанн опомнился от слов Петра. Он так настойчиво заглядывал Учителю через плечо, что и не заметил, как разгневал Петра этим.
- Хочу, чтобы он пребыл, пока я приду опять, — человек в песочном хитоне улыбнулся. — Пока можешь, помни об этом.
- Отнимаешь ли ты у него смерть? — выдавил Пётр.
- Все — бессмертны, — посуровел Учитель. — Пока верят. Пока желают верить. Кто во плоти, кто — духом, — не тебе решать, Симон Ионин.
- Прости меня, — торопливо, будто опомнившись, пролепетал Пётр. — Что ты хочешь — скажи снова; всё сделаю.
- Хочу, чтобы он пребыл вечно, — рукав песочного хитона, светлячком и ветром, коснулся щеки Иоанна. — А церковь, что ты, Пётр, отстроишь, пускай хранит его.
- Да, Господи, пускай будет так, — склонил голову Симон.
- Нет, Учитель, — Иоанна прошиб холодный пот. Он понял, чем расплачиваются с ним за его любовь. — Всё, что я хочу — видеть тебя, где бы ты ни был!
- Дитя, — впервые за утро человек в песочном хитоне обернулся к просителю, впервые заговорил с ним, — и только теперь — свершилось. Важное обрело свои имена: добрая и чуть горькая, улыбка Христа досталась апостолу любви — Иоанну, Зеведееву сыну.
- Дитя, — повторил Господь. — Вспомни, как входили мы в Йерушалаим. Я и двенадцать. И я поведал, что случится в том городе со мною.
- Помню, Господи, — Иоанн нахмурил брови, вызывая в памяти давнее. — Ты сказал: «Вот, мы восходим в Йерушалаим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть, и предадут Его язычникам, и поругаются над Ним, и станут бить Его, и оплюют Его, и убьют его; и в третий день воскреснет».
- Воистину, память твоя крепка, — улыбнулся Господь. — А помнишь ли, что попросили тогда у меня ты и брат твой, Иаков?
- Помню, Учитель, — кивнул Иоанн, не понимая, к чему расспросы. — Мы просили: «Дай нам сесть у тебя, одному по правую руку, другому — по левую, в славе Твоей».
- И что ответил я — тоже не забылось?
- Ответил: «Не знаете, чего просите».
- Верно, — хитон вдруг стал истончаться, будто рассыпался по песчинкам, обращался в звёздную дорогу. — Смерти нет, но ты не знаешь этого. Ты боишься. Ты просился умереть со мной. А я — живу. Носи своё тело, как тканый плащ. Пока не явлюсь за тобою. Тогда распустишь плащ — и свяжешь его нитями жизнь и жизнь.
- Что мне делать на земле без тебя? — прошептал Иоанн. Он обернулся к Учителю, но тот, вместе с Петром, уже отдалился, перепорхнул по глинистому берегу моря Киннереф на сто шагов к восходу. Сделал это на чудесных крыльях, или оседлав чудесный ветер. Но тот же ветер и те же крылья, что похитили Господа, донесли до Иоанна ответ:
- Носи тело, как плащ, и жди, пока приду.
- Прости меня! — выкрикнул Иоанн. Он и сам не знал, за что просил прощения. Но из самых глубин души вытолкнул, выгнал на берег моря Киннереф этот крик.
