Плач очищает организм от шлаков. Снимает напряжение. Я читала.
И полегчало. Хоть на чуток — но и то хорошо.
А глубокой ночью, когда дед вовсю храпел, поднялась с кровати и на цыпочках пробралась к холодильнику. У него там початая бутыль с самогоном, старик время от времени отхлёбывает. Ни разу не напиваясь — он молодец и редкий по деревенским меркам тип. Так вот, налила себе чуть ли не половину гранёного стакана и залпом накатила. Пошло нормально.
Повеселев, заснула и спала до обеда.
А могла бы и дольше. Но день этот вместе с умиротворяющей безветренностью принёс один раздражающий аккорд. Впрочем, забегая вперёд, должна признаться, что я только сейчас почувствовала в этих резких вторжениях запредельности раздражение, до этого подобные вмешательства лишь возбуждали.
Деда дома не оказалось. За окнами, на деревенских улицах, царило странное напряжение. Даже пустая дорога, на которую открывался вид из окон дедовского дома, уже произвела на меня странное впечатление. Что-то в ней было не то. Возможно, не в ней самой, а в воздухе, который тужился от напряжения и почти искрил им, но когда по улице, чудно раскачиваясь из стороны в сторону — гораздо чуднее, чем обычно — пробежал Вася-Ворон, а через минуту прогарцевала стайка взбудораженной ребятни, я поняла, что в селе что-то случилось.
У меня хватило ума не выбегать из дома голодной. В чугунке обнаружился тёплый суп, под полотенцем на столе нашлась тарелка с нарезанным хлебом — я на скорую руку перекусила. Голова не болела, но называть её свежей я бы не стала. Впрочем, отсутствие кучки зловредных клеток, вокруг которой и группировалась вся депрессия, ощущалось и радовало. Алкоголь порой полезен. Лишь бы не влюбиться в него как в универсальный антидепрессант.
Суетливые сельчане обеспокоенно и напряжённо пересекали уличные пространства в разнообразных векторах. Как правило, по одному. И совсем не часто. Но выражением лиц действительно озадачивали. Не было в них той летней повседневной беззаботности, что сопровождала их ещё вчера. Посерьёзнели они — и совсем неожиданно.
Пару раз я пыталась поинтересоваться у мелькавших мимо меня граждан о том, что произошло, но выудить чего-либо ценного не удалось. В ответ раздавалось сплошное мычание, сопровождавшееся лишь отдельными осмысленными фразами. Собственно их оказалось всего две: «тело» и «председатель». Они, надо заметить, наводили на достаточно определённые выводы.
— Не беги, там всё уже убрали! — поймал меня за руку выскользнувший из придорожного кустарника растрёпанный Алёша. Тоже взбудораженный.
— Уфф! — выдохнула я, не то от страха, не то от радости. — Что случилось, расскажи ради бога!
Алёша зачем-то огляделся по сторонам, словно нас могли подслушать, потом втянул меня в кусты — внутри оказалась крошечная полянка. На ней мы и примостились на корточках. Я уже пылала от напряжения.
— Кондакова нашли, — сообщил он мне шёпотом. — Прямо у здания сельсовета. Мёртвого.
Сердце отозвалось на новость коротким сжатием. Вполне безобидным. Нечто подобное о судьбе участкового я была готова услышать. Но не была готова к тому, что прозвучало потом.
— Он голый лежал. На спине. И на груди у него чем-то чёрным, углём видимо, сделана надпись.
— Надпись? — почти взвизгнув, не выдержала я. — Какая надпись?
Волнение в груди разом возросло до таких масштабов, что готово было захлестнуть с головой. Словно я сама эту надпись сделала и сейчас ожидала разоблачения.
Алёша будто почувствовал это и посмотрел на меня чуть более странно, чем обычно.
— «Меня убил председатель». Такая.
— Что за чушь! — я нервно ухмыльнулась. — Как человек сам себе может написать такое? Мёртвый человек?
Алёша молчал, чуть прищурился. Изучал нелепый человеческий образчик.
— Чёрт возьми! — дошло до меня. — Ну конечно, это же не он её сделал. Он не мог, он труп. Это сделал тот, кто нашёл тело и хочет указать на Елизарова как на убийцу.
— Или тот, кто хочет Елизарова подставить. Хотя тот так и напрашивается быть обвинённым в убийстве.
— Почему?
— Потому что он успел вызвать из района прокурорских работников. И когда те грузили тело в свой транспорт, никакой надписи на нём уже не было.
— Откуда знаешь?
— Знаю. Видел.
По улице кто-то шёл. Скорее, бежал. Сквозь кусты мелькнули ноги в сапогах. Это вполне себе по-деревенски — ходить летом в сапогах. Ещё одно хаотичное перемещение аборигена. Мы молча переждали.
— Почему ты уверен, что это он стёр надпись?
— Больше некому.
— Так ты видел тело без надписи, так? А с надписью не видел? Так может, никакой надписи и не было? Вдруг придумал кто-то?
Алёша вроде как рассердился.
— Ты можешь думать так, как тебе хочется. И слова мои искажать так, как тебе угодно. Но всё, что надо, я видел — и надпись, и её отсутствие.
Мы в кустах сидели недолго. Не больше пяти минут. Целоваться не тянуло.
— Да, и кстати! — сказал он мне напоследок. — У Кондакова на жопе родимое пятно есть. Хитрое такое, словно крылья бабочки. Представляешь?
Я не успела и рта раскрыть от удивления, как Алексей собственное предположение опроверг:
— Но, скорее всего, это просто пятно грязи. Он вообще с головы до ног грязным был. В земле, видать, лежал. Такие дела.
Да уж, такие.
На площади у сельсовета — я всё же прогулялась туда — меня ожидало нечто неожиданное. Прямо на земле сидел малыш. Карапуз месяцев десяти от роду. Ну, год максимум. Сидел, блаженно улыбался на солнышке, вертел в ладошках пластмассовую рыбку зелёного цвета и жизнерадостно гулил.
И больше никого. Ни единой души.
— Чей ребёнок? — огляделась я по сторонам, потерянная совершенно.
И у кого спрашиваю? Село словно вымерло.
— Чей ребёнок? — закричала в голос.
Тишина в ответ.
Нервная, психованная, схватила я порывисто ребёнка на руки и зачем-то начала укачивать. Баю-баю, бормотала, баю-бай. Тот поулыбался ещё несколько секунд, а потом состроил кислую физиономию и заревел. Я его всё сильнее укачивала — а он увеличивал децибелы. Я качаю — он вопит. Я оглядываюсь по сторонам — никого.
Наконец увидела девушку — та бежала ко мне от поворота на улицу Тихую. Бежала своеобразно — сделает рывок, потом притормаживает и ковыляет.
— Это наш, — приблизилась она наконец ко мне, улыбнувшись неровными зубами. — Забыли.
— Как же так, дорогая моя! — негодовала я. — Как можно ребёнка своего забыть? Вы не задумывались о том, что таких запросто материнских прав лишают?
