Следующие два дня почти не вставала. Читала.
Болеть и не думала. Так просто. Как-то всё здесь у нас остановилось, повисло в непонятном напряжении, застыло. Все вялые, малохольные — то ли притворяются, то ли на самом деле пару-тройку винтиков потеряли. Или опытные, ждут чего-то? К деду стариканы приходили какие-то, перешёптывались — я слов не разобрала, да и не больно старалась, но в словах явная озабоченность. Негромкая, но явная.
Добила гончаровский «Обрыв». Мать не советовала, «чушь собачья», говорила, «тягомотина». А мне понравилось. Один из лучших детективов в отечественной прозе. Три четверти этого огромного романа автор скрывает, кто лазает по ночам к Вере, хотя читателю понятно, что Волохов. В этом сокрытии и одновременном саморазоблачении (чего тут не догадаться, собственно) — замечательная авторская придумка. Особенно грандиозной она становится, когда узнаёшь, что Иван Александрович писал роман двадцать лет. Охренеть можно, двадцать писал и пятнадцать из них скрывал от будущего читателя эту интригу. А другой там нет, не разоблачение же нигилизма, которому ни до кого нет дела?
Он вообще редкостный выдумщик, этот Гончаров. Написать за всю жизнь три романа и сладострастно подбирать к ним названия на «О» — это что за маньячество, скажите на милость? Пусть меня назовут слабоумной, но я готова им восхищаться. За этим стоит какое-то совершенно оригинальное понимание собственного существования: дядька ещё в юности осознал, что в силу каких-то там обстоятельств сможет написать лишь три вещи. Да и то с трудом. И что же он делает? Он зашифровывает их названия в сладострастный вопль: О-О-О!!! Только такая трактовка возможна, других нет. Иначе бы на «П» названия подобрал или на «И». В любом случае бессмыслица, как ни произноси. А здесь — вот это пламенное то ли негодование, то ли восторг: О-О-О!!! Вот мой ответ на эту грёбаную жизнь, по итогам которой я останусь в памяти потомков лишь мерзким и глупым цензором, вот моё отрицание всего и всех! Я оставляю вам всего лишь три «О» и это единственный по-настоящему осмысленный возглас, который я дарую понимающим потомкам.
Браво, Иван Александрович! Я всё просекла, спите спокойно.
Вот на какие буквы я бы дала название трём своим романам? Разве только на «Е». Е-Е-Е!!! Это совсем не О-О-О, это циничнее, это с прищуром.
Впрочем, вопрос не актуальный. Я напишу не три, а больше. Боюсь, что тридцать три минимумом и не все они будут волшебно хороши.
Серёжа уже минут пятнадцать гарцевал не невысоком кривоногом коне (ну да, коне, причиндалы меж задних ног я разглядела), а я, хоть и видела краем глаза, всё никак не отрывалась от книги. Последние страницы, святое дело. Подожди, юноша.
Приоткрытая створка окна, тёплый ветерок, фривольная поза на кровати. Нет, не голая, как в том грузинском фильме, который одной этой сценой производит сильнейшее впечатление и готов запомниться надолго, пусть и без названия. Всё-таки сейчас не кинофильм, а если придёт время описывать эту сцену, я домыслю, что надо.
— И как у тебя сил хватает читать такие огромные книги? — спросил он наконец, когда потёртый (всё же берёт кто-то в библиотеке) фолиант захлопнулся. — Поехали кататься!
Коняга его в то же мгновение фыркнула.
Это и решило момент. Если бы он со своим четвероногим другом полез с расспросами раньше, ни за что бы с ним не поехала. Пусть бы просили, звали и заманивали. Мне нравятся люди и животные, которые умеют выбирать нужное время.
Даже конём бы не соблазнилась. Хотя прокатиться верхом — голубая мечта, ради которой только и приехала в деревню. Хорошо, не только, но она в числе первых.
— Ладно, — ответила на его приглашение, вроде бы ещё сомневаясь, но с цыганом так и надо. — Но только попробуй урони меня!
Мы эхо. Блин, мы долгое эхо друг друга.
Юдоль земная, пошто призвала ты меня когда-то в час роковой и неблагодарный? Пошто заманила обличием человеческим и страданиями нестерпимыми? Я — сгусток энергии, робкое колыхание сознания, я хочу парить меж звёзд в простоте и неге естественной. Я рождена для свободы и любви вселенской. Падите, оковы!
Только в движении жизнь. Только в движении счастье. Почему я не птица, почему не летаю? Вот так выберешься раз в пятнадцать лет на коняге в чистое поле, вдохнёшь полной грудью ветер озорной и пьянящий, да поймёшь, что все эти годы жила напрасно. Немудрено, что цыган до сих пор не могут загнать в человеческие стойбища. Потому что они не забыли истинный смысл слова «свобода». Потому что степным ветром дышат. Потому что верхом ездят и ощущение полёта в крови сохранили. Потому что счастливы быть такими и счастье это, у нас, урбанизированных разложенцев, ненароком украли. Впрочем, мы за него и не боролись, не берегли. Мы других идолов предпочли.
Вот предложи сейчас Серёжа замуж за себя выйти — пойду, не задумываясь. Стану в таборе жить, плясать по ночам у костра и в чистом поле любимому мужу отдаваться.
Чего не предлагаешь, хахаль?
Цыгану же, похоже, не до этого. Он уже пару раз деликатно меня осаживал, когда я руки в стороны разводила и на истошный вопль радости срывалась, заметно пугая тем самым коня, который начинал шарахаться из стороны в сторону и спотыкаться. Серёжа тогда уздечку натягивал и скоростёнку сбрасывал — тем, должно быть, и спасая нас от грандиозного падения.
Мне же всё по приколу было, я опасности не чуяла.
— Ну медленно же, ёкэлэмэнэ! — бросала я ему с упрёком, оборачиваясь. Он сидел позади, объяв меня руками. В заметном напряжении, потому что одновременно управлять конём и удерживать в седле сбрендившую девку — дело нелёгкое.
— Не елозь и руки опусти! — кричал он мне в ухо.
Я успокаивала взбунтовавшиеся чресла, и на пару минут он снова пускал коня галопом. Пыль взвивалась по обеим сторонам дороги, но нас не настигала, оставаясь в вечном проигрыше и, неудовлетворённая, долго оседала на дорогу в кильватере нашего движения. Меня снова начинал душить восторг: сама того не замечая, я принималась визжать, руки отделялись от тела и жаждали превратиться в крылья, ветер ополаскивал взбудораженное лицо новым и неожиданно прекрасным пониманием реальности и вроде бы я даже пыталась встать.
Бедному Серёже ничего не оставалось, как снова совершать умиротворяющие колыхания уздечкой, конь переходил на шаг, и я тоже успокаивалась на время. Наконец цыган объявил, что я сумасшедшая и понукать на галоп свою бедную и истерзанную коняжку он более не собирается — и так чудно прогуляемся.
Я к тому времени вырвавшееся из нутра томление частично притушила, возбуждение пережила, демонов насытила — и вроде как успокоилась. Потому не артачилась.
