Леха аж заматерился.
– Никодимыч, – говорит, – ты тут чертовщину дурную мне не гони. Ты еще скажи, что там китайские черти сидят… Сам видел хоть раз, чтобы из-за кладов люди погибали? Нет? Ну так что ж ты тут сказки разводишь? Пришел, выкопал… Я и с вами поделюсь, честно.
Никодимыч отвечает:
– Сам не видел. А вот люди говорили. Которые врать не будут. Ты что, сам не видишь, что хозяин – человечек непростой?
– Да ерунда, – отвечает Леха. – Самое житейское дело… Может, там только вдвоем и управишься. Мама родная, хозяйство поправлю, детей подниму…
Никодимыч попытался его отговорить – но как-то все так же, обиняками. На Леху все его слова нисколечко не подействовали… да и на нас с Равилем тоже. Фыркаем втихомолочку: в самом деле, развел тут Никодимыч… Дурит старик…
– Ну что, сержант? – спрашивает Леха. – Препятствовать будешь?
– Да больно надо, – отвечает Равиль, ухмыляясь уже во весь рот. – Вдруг там и впрямь что закопано? Тебе и правда хозяйство поднимать… хоть я и не представляю, как ты золотишко у себя в деревне продавать будешь. Только смотри, чтобы он тебя и в самом деле ножичком потом не пощекотал, если найдете. Золото – вещь такая… А люди тут отсталые…
– Справлюсь, – говорит Леха. – Не первый год на войне. Не ему меня взять, если что…
И ушел. Мы вскоре легли спать, время позднее. Никодимыч все в сторону смотрел, ворчал – ну, а мы с Равилем только фыркали. Хозяин, конечно, человек странный, ну да мало ли в жизни странных людей? Был у нас в городке один милиционер, так тот умел с собаками обращаться, как цыган с лошадьми. Я сам видел. Ни словечка не скажет, только глянет – и любой самый злющий цепной кобель, хвост поджавши, ползет в будку. И все знали. Он что, колдун? Да ну, просто умел так…
Проснулись мы под утро, будто кто толкнул. Лexa вернулся. Вздули мы коптилочку, смотрим: сел он в уголочке прямо на пол, у китайцев в деревне рассиживаться не на чем, стульев и табуреток у них не водится, кинут циновку на пол, и на ней сидят.
В помещичьем доме видели мы стулья, ну так то ж помещик…
И лежит рядом с Лехой немаленький узелок из какой-то китайской дерюжки: эге, а дело-то, похоже, сладилось… Только мы больше таращимся не на узелок, а на Леху. Что-то с ним крепенько не так: глаза у него навыкате, зубы стучат, вид – краше в гроб кладут… Никогда его таким не видел, даже когда мы с германскими морячками, вдрызг пьяными, резались врукопашную, он потом лучше смотрелся…
Плеснули мы ему дрянной китайской водочки – у нас был запасец, мы ж солдаты опытные, умеем такие вещи организовывать. Плосконькую японскую сигаретку в зубы сунули, огоньку поднесли. Понемногу он оклемался, но вздрагивает и на окно косится…
– Взяли? – спрашиваем.
Он дрожащими руками развязал свой узелок… Мама ж родная! У него там и правда золото, кучка в пару добрых пригоршней – там и монеты, и странной формы слиточки, желтое все, при коптилке маслянисто так отблескивает. Небольшие мы спецы по золоту, но видеть приходилось. Тяжелое, убедительное… Золото.
Спрашиваем: не надул? Честно поделили? Леха кивает. Мы ему тогда: а что там было? Чего зубами стучишь, и лица на тебе нет?
Леха говорит:
– Да было кой-чего… Только рассказывать я не буду, все равно не поверите. Я бы первый не поверил. Страху натерпелся на всю оставшуюся жизнь…
– Чертей, что ли, видел? – фыркаем мы с Равилем.
– Не знаю, кто они там, все эти, – отвечает Леха очень серьезно, – только очень надеюсь, что больше в жизни этакого видеть не придется… – И трясет его, как на морозе.
Мы с Равилем все это ворошим – интересно же. Монеты китайской грамотой покрыты, слиточки причудливые, на них черточками драконы изображены, выпуклыми линиями. Тяжеленькое все, убедительное. Леха говорит:
– Берите и себе.
Мы с Равилем переглянулись, пожали плечами: оно нам вроде бы и ни к чему. Ну куда мы с ним потом? Равиль взял на память монетку, большую, больше серебряного советского рублевика, а я – слиточек, небольшой такой, аккуратненький. Покажу, думаю, дома китайскую памятку, да еще что-нибудь интересное присочиню, девушкам в первую очередь: мол, брали мы дворец маньчжурского императора, навидались там диковин, а этот вот слиток – из его сокровищницы, где они лежали в бочках. Любил я девушкам что-нибудь завлекательное придумать, а уж после войны-то, если все обойдется, вернусь…
А Никодимыч даже близко не подошел, только посматривал издали. Вздыхает:
– Может, и обойдется, мало ли как…
Через два дня мы оттуда снялись, и – походным маршем… Еще в деревне подмечали: что-то с Лехой не то. А потом это как-то ускорилось, что ли…
Стал Леха сохнуть. Ага, вот именно. Сохнуть, чахнуть самым натуральным образом. Не то чтобы прямо на глазах, но пройдет несколько часов – и сразу видно, что за это время он явственно похудел, кило на несколько, особенно на лице просматривается: щеки ввалились, кожей череп обтянуло, глаза запали… Вышли мы однажды к немецкому концлагерю – охрана сбежала, а тех, кто не успел, мы потом постреляли. Так там такие же исхудавшие, в полосатом…
Прошло несколько дней: одежда и сапоги ему уже как бы велики, еле ноги волочит, выглядит сущим кощеем. Когда встали в деревне, такой же бедной, разве что без помещичьего дома, Никодимыч ему сказал при нас:
– Золото выкинь, дурак, авось пронесет…
– Нет уж, – говорит Леха. – При чем тут оно? Это так, ерунда какая-то… Может, я в воде проглотил какого глиста, вон, во второй роте что-то такое было…
В медсанбат он, правда, пошел – даже не сам пошел, комвзвода его отправил. Все же видели, что с ним неладно, еще как. Только там у него никаких глистов не нашли, вообще не поняли, что с ним такое. Развели руками, дали каких-то порошков и отправили восвояси.
Наутро он вовсе уж жутко выглядел – кожа да кости. Позвали мы комвзвода, а когда он пришел, Леха был уже в беспамятстве. Бормотал что-то непонятное, иногда кричал, от чего-то отмахивался. Комвзвода позвал санитаров, унесли его на носилках в медсанбат. Там он к вечеру и кончился. Врачи, как мы потом вызнали, так ничего и не поняли. Осмотрели весь наш взвод, и в первую очередь нас троих, – вдруг это какая-то эпидемия или пущенная японцами зараза? Тогда этого очень боялись, слухи ходили самые разные.
Только ни у кого – ничего. И у нас тоже. Все здоровехоньки. Сели мы потом втроем в отдалении, рассуждаем, что делать. Равиль додумался:
– Может, золотишко приберем и при оказии жене отправим? У него письма с обратным адресом остались…
Никодимыч аж зашипел:
– Сопля зеленая! А если с золотом и туда потянется? Там баба с двумя ребятишками… И будет им то же самое…
А у нас с Равилем как-то и пропало желание насмехаться. Очень уж все… совпадает. Говорим:
– Никодимыч, а у нас-то – по золотинке. И ничего такого с нами…
– Может, потому и ничего, что у вас – по штучке, – ответил он. – А насчет всей кучи – ох, кто его знает… Ну кулак, сука узкоглазая, так бы и пристрелил… Он Лexy точно впереди себя выставил, на него все и обрушилось…
– Да как так? – спросили мы.
Никодимыч помолчал и ответил неохотно:
– С кладами бывает по-разному. Один простой, пришел и взял, а на другой наложено заклятье. Самые разные бывают эти заклятья, долго рассказывать, да и ни к чему. Однако старики говорят, а верить им следует… Про такое, как с Лехой, я дома не слыхивал, но все равно крепко подозреваю, что клад был заклятый, и китаец, морда хитрожопая, прекрасно знал, как может обернуться, если он возьмется в одиночку. Потому ему и понадобился напарник: чтобы выставить его вперед, и тот все на себя примет. Лучше взять половину, но без неприятностей, чем весь целиком, но с этаким довеском… А китаец, сами видели, кое-что знал и умел… Пристрелил бы суку, доведись вернуться. Может, он и умеет пули отводить, а может, и нет…
– Никодимыч, – говорим мы, два таких из себя городских комсомольца. – Колдовства нынче вроде и не бывает. Ну, может, в старые времена…
Он посмотрел на нас как на несмышленышей:
– A вы все хорошенько припомните и соберите в кучу. Как китаец выделывал всякие штуки. Каким Леха вернулся и про что кратенько поминал. И что с ним было потом.
Получается так, что нам вроде бы и крыть нечем: действительно, все укладывается аккуратненько, как патроны в автоматный диск. И тут начало мне казаться, что слиточек в кармане галифе, в тряпочку завернутый, словно бы жжет ляжку, будто вдруг раскалился. Даже руку засунул – нет, нормально. Конечно, теплый из-за того, что я его который день таскаю в кармане, но и не раскаленный. Вынул руку – опять жжет. Умом-то я понимаю, что все это чисто от нервов, что Никодимыч своей чертовщиной сбил меня с панталыку, вот и мерещится невесть что, а на самом деле ничего такого и нет. Но вот поди ж ты – жжет, зараза…
Не вытерпел я, достал его из кармана, размахнулся… Только Никодимыч перехватил мою руку и шипит:
– Ты что, дура? А найдет кто? Тебе повезло, а ему, может, так не повезет… Мало ли что и мало ли как… Тут нужно подыскать местечко поукромнее, чтобы – с концами…
