Оксана двинулась вперед, Илгун-Ты вырастало с каждым шагом, как Чудо-дерево, крона закрывала все большую часть неба, рельефнее становились контуры ствола и ветвей, запах смолы и хвои сильнее, гуще. А еще тянуло землей — влажной, холодной, подгнивающим деревом и сырым мхом…
Воздух под деревом был густым и липким, как патока и, казалось, звенел. Звенел тоскливым и злобным комариным писком. Голодным… Избушка слепо уставилась на пришельцев провалами оконец. Мох — черно-синий, — полз по щелястым венцам ошкуренных бревен под самые окна. Концентрические кольца на торцах бревен напоминали мишени. Справа от сруба, у самого угла, в землю врастал один из исполинских корней, но их еще было много: за домом — самые мощные, колоннообразные, — в расщелине, в сырой глубине которой еще клубилась ночная тьма, несколько корней потоньше вонзались прямо в скат крыши; корни-щупальца впивались в склоны. Палая хвоя устилала все вокруг ржавым ковром.
Один взгляд вверх, в хаотичное переплетение сучьев, и голова норовила зарыться в плечи. Тело цепенело, стоило только задуматься о прочности корней-колонн, подпирающих исполинский ствол.
Они остановились метрах в десяти от сруба.
Степан опустил этюдник на гальку, присыпанную хвоей.
— Я пойду?
Никто не ответил. Оксана осторожно опустилась на свой стульчик, Вика возилась рядом, устраиваясь.
* * *
Он провожал троицу взглядом, тщательно считая шаги. На счете «сто» Виктор поднялся, аккуратно поставил початую банку на стол и подошел к машине. «Закрыл или нет?». Палатка надежно прикрывала его от случайных взглядов, но он медлил, зацепив ручку задней двери. Указательный палец легко, словно лепесток ромашки, касался запорного крючка. Подушечка пульсировала. Виктор выдохнул, вдохнул и, задержав дыхание, плавно надавил.
«Двадцать два»…
Остальное сделал быстро.
Через две минуты Сергачев сидел на том же стуле, в той же позе, только початая банка в руке была новой, и сердце колотилось, как на первом занятии в анатомичке.
* * *
Идея зажглась минут через двадцать бездумной возни углем по картону.
Она сделает прозрачную плоскость из оргстекла — нулевая отметка, уровень земли, — с отверстием посередине. Через него пропустит проволочный каркас, который позже обрастет глиной. Плоскость визуально поделит фигуру в соотношении два к пяти: две части каркаса над плоскостью, три — под. Или больше? Оксана прикинула высоту будущей скульптуры и пропорции на отдельном листе, сделала грубый набросок. М-да, может получиться. А если верхушку Мирового дерева обкорнать?! Да-да! Мертвый ствол с обрубками ветвей, грубая фактура шелушащейся коры. Избушка, застрявшая в корнях как высушенная голова-амулет в хижине амазонских индейцев. Голова Матери-которая-знает! И ветвистая, мощно развитая корневая система под землей-плоскостью. Живая… Много больше той части, что над поверхностью. До божественной истины нечем достать, нечем дотянуться. Проси — не допросишься. Остались только тьма и глубина…
У Оксаны пересохло во рту.
Ей понадобятся детали. Много деталей.
Девушка отложила общий набросок, взяла чистый лист.
Глубокие трещины на бревнах, сухие языки отслоившейся коры, мох между венцами похож на сплющенную, почерневшую губку. То, что издали казалось травой — яркие пятна лишайника, ползущего по краям дверного проема — неопрятного, непомерно растянутого рта, из которого тянет плесенью и глухими проклятьями. Свет робко заглядывает в пустые глазницы окон, катаракта паутины «дышит» в углах. Получится передать? А как? Внутри чудится движение, осторожное — чтобы не спугнуть, — хищное.
Оксана поспешно сморгнула, но морок остался как ожог на сетчатке. Перескакивал за взглядом по крыше, скользил в прорехах кровли по обнаженным ребрам стропил из окаменевших жердей. Метался по бумаге за кончиком угля, толкая под руку. Линии выходили неточными, много лишних. Оксана прикрыла глаза. Светлое пятнышко под веками медленно гасло, словно погружалось в глубину, и наконец застряло за глазами крохотным комочком боли. Запястье ныло. Девушка почувствовала солнечно тепло на плечах, слабый ветер тихонько трогал пряди волос и едва касался разгоряченного лица. Оксана выпрямила спину и поднялась — размяться.
Она потопталась, глянула в сторону Вики, испытывая неловкость, словно подглядывала. Лист перед Викой был чистым, карандаш — такой же, как у Оксаны, — зажат в руке, голова склонена к плечу, волосы закрывали лицо. Она не сделала ни одного штриха. Оксана отвернулась. Бывает, хотя странно.
Расслабиться и отвлечься не получалось. Слишком много впечатлений. И немая громада над головой. Оксана обхватила себя за плечи, пальцы непроизвольно подрагивали. Она прошлась, приближаясь к хижине, палой хвои под ногами становилась все больше, вскоре она совсем заглушила шаги. О таких — беззвучных, мягких, — она мечтала, играя с двоюродным братом в разведчиков на обрывистых склонах песчаника, у пересохшей речушки на родительской даче. У Димки получалось, и он всегда выигрывал, бесшумно подкрадываясь, а у нее всякий раз замирало сердце за мгновение до того, как сильные загорелые руки обхватывали ее сзади, зажимая рот…
Оксану охватил озноб, и она поспешно отступила с колотящимся сердцем, пока под ногами вновь явственно не захрустело. Отдышалась, пережидая нелепый испуг.
Облака стали плотнее, редкие прорехи в ватном одеяле неохотно пропускали солнечный свет, и день утонул в серой гамме. Кожух ворчал в устье, стремительные мощные струи огибали и поднимались на нескольких крупных валунах под зеленовато-серой толщей и с глухим перестуком волочили по дну мелкую гальку. Девушка посмотрела в сторону лагеря, палатка казалась очень маленькой, даже игрушечной. Степан и Виктор неподвижно сидели под тентом, секунды текли, минуты огибали окаменевшие силуэты, как вода — камни в реке, выдавая подспудное напряжение. Она вернулась к своим наброскам.
Пальцы заскользили по-над линиями чуть касаясь, он сравнивала перенесенное на бумагу с тем, что видела сейчас. В углах, рубленых «в лапу», бледные тени сползли вниз, но объема это не добавляло, скорее наоборот. Для скульптуры не так критично, но нужно учитывать, как будет падать свет при показе. Оксана подправила несколько штрихов. Задерживаться на этом больше не имело смысла — больше половины ее будущей работы чистая фантазия…
Или нет?
Ботаник из нее никакой, но если исходить и здравого смысла и того, что видят глаза, то корни у восьмидесятиметрового гиганта уходят на чудовищную глубину. Оксана провела несколько линий… Основа пирамидальная… Может, придать объему неправильную форму человеческого сердца?
На листе возникали корни-фигуры змееподобных существ, переплетенных друг с другом: рогатые ящеры, тритоны, змеи с треугольными головами, драконы с кожистыми крыльями и шипастыми хвостами; чешуйчатые капюшоны; разверстые пасти, проглоченные хвосты; выше…
…у тритонов прорастали человеческие ноги; змеи обхватывали тонкими музыкальными пальцами рыбьи головы с вытянутыми щучьими пастями; широкие бедра раскрывались, как у бесполой фигуры на барельефе майя, поддерживая клыкастую голову вымершей рептилии; раздвоенный язык обвивал мускулистое предплечье, а гребенчатые — талии, словно пояса; русалочьи хвосты и тяжелые полушария грудей, выше…
…тела, слитые воедино; линии бедер, ягодиц, напряженной спины; сомкнутые руки на затылках; трепетные пальцы на груди; волосы, струящиеся по плечам и лицам; переплетенные конечности, глубокие тени, раскрытые в крике рты, сомкнутые веки…
Оксана выронила карандаш. Резкая боль стянула внутренности внизу живота тугим узлом. Дыхание перехватило, жаркий воздух с запахами земли и хвои, приник к лицу словно маска. Она почувствовала, как из нее… хлынуло. Медный запах крови мгновенно забил ноздри. В животе распустилось сразу же, обмякло. На лбу выступил пот, но боль ушла, уступив место панике: «Протекла!»
Колебалась она недолго, больше укрыться было просто негде.
