Под котловиной, окруженной кольцом черных скал, той котловиной, внутренность которой была тайной не только для тех, кто видел остров с берега, но и для вечного перевозчика, обитающего на черном песке, глубоко внизу, в скальном массиве, в тесной пещерке сидели шесть мужчин, скрестив ноги, укрытые засаленными белыми кангами. Соединившись ладонями, смотрели перед собой. И в точке пересечения шести неподвижных взглядов, вздрагивая и толкаясь, клубился серый туман, показывая картинку: измученный черный великан с обритой головой, лежит, свернувшись клубком в тесной камере с грубо вырубленными в скале стенами. С низкого потолка падают медленные капли затхлой воды, скатываются с грязного тела, оставляя на коже блестящие полоски. А по каменному полу ходят, подступаясь и шевеля чуткими усами, жирные многоножки, обтекая захватанную миску с комками тухлой еды.
— Старик принес сладкий взяток, — сказал крупный мужчина с обрюзгшим лицом. И пятеро повторили согласно:
— Сладкий…
— Избранных нельзя упустить.
— Нельзя.
— Если мы не возьмем двоих, они выберут свет.
— Выберут, — согласились жрецы, глядя, как многоножка заползает в миску, повисая над камнем жирным туловом с шевелящимися ножками.
— Мальчик и мужчина — оба останутся с нами. Или обращенными. Или кормом для пчел.
— Кормом.
— Но это лишь крайний случай. Время нас не торопит.
— Нет.
— Идите к мальчику. Мужчина пусть спит.
Туман исчезал, унося с собой сладкий тяжелый запах. Размывалась картинка. И жрецы, выходя из оцепенения, опускали головы, бережно, будто боясь порвать кожу, размыкали ладони. Прикладывая руку к груди, там, где пялился на мир черный шестиугольник с серой сердцевиной, по одному вставали и уходили в маленькую дверцу.
Надсадный вой труб тыкался в уши, солнце обжигало лоб и руку, прикрывающую глаза. Белая пыль забиралась в горло, сеялась на потные щеки. И было горячо и липко стоять в тесной толпе, волнами ходившей при гортанных вскриках стражи.
Нуба шагнул вперед, туда, где вместе с солнцем касался жаркого лица морской легкий ветер. Вытирая лицо, опустил большие руки. Черной гроздью с цветными искрами топотала вдалеке кавалькада, окруженная дорожной пылью. Из белых клубов торчали длинные копья, топот ритмично ударял землю, заставляя ее глухо гудеть. Снова из-за спины взвыли дудки, прогремели о щиты короткие мечи, заглушая лязгом крики толпы. Нубу толкали в спину, елозили под руками, просовывая головы — увидеть первыми. Под грозный крик командира стражи вдруг повалились на колени, прижимая лбы к высушенной до белизны глине.
Ветер лизнул пот на щеках, упал вокруг плеч. И Нуба, оглядываясь на устланную черными, серыми и грязно-белыми спинами, снова посмотрел вперед.
Всадники приближались. Поднимаясь и опускаясь в седлах, так что шлемы одинаково сверкали на солнце, ехали, глядя перед собой глазами, разделенными узкой пластиной, закрывающей нос. И от неподвижности взглядов и мерного вверх-вниз движения одинаковых голов казались неживыми.
— Княгиня! — всхлипнул кто-то, изворачиваясь лицом вверх и протягивая дрожащую руку, — свет наш, наша великая матерь!
В ужасе от собственной смелости накрыл голову смуглыми пальцами, выпачканными в белой пыли и снова уткнулся в землю.
Она ехала впереди, голова в богато украшенном шлеме так же мерно поднималась и опускалась, полоскался по ветру спущенный на плечо длинный султан из рыжего конского волоса, путаясь с прядью золотистых волос. Солнце сверкало на острие шлема, стекало по переносице, гасло на черных бляшках, густо нашитых на кожаную рубаху, отсвечивало тусклыми бликами на согнутых у лошадиных боков коленях.
Из тени шлема карие с зеленым блеском глаза смотрели перед собой, куда-то выше земли, людей, выше домишек, карабкающихся по склонам, выше портиков маленьких храмов и акрополя, венчающего верхушку древнего холма.
— Хаидэ… — Нуба услышал свой голос и замер, потому что помнил — при ней рот его запечатан клятвой молчания. Но он был с ним — его голос и ничего не случилось. Даже хуже, чем ничего, женщина впереди небольшого войска все так же мерно приподнималась и опускалась в седле, а глаза, просвеченные солнцем, приближаясь, смотрели поверх бритой головы черного великана. И потому Нуба крикнул, так что облезлые вороны на рыночной площади разом гакнули и, хлопоча крыльями, пронеслись в сторону, торопясь за склон.
— Я здесь, Хаи!
— Возьмите его.
Голос женщины был резким и твердым, как удар копья. Набежавшие воины, наваливаясь, расхватали руки и плечи, пиная, поволокли не сопротивляющегося великана к большому шатру с вздутыми от ветра стенками. И втолкнув внутрь, заслонили выход остриями мечей, направленных на него. Оглядываясь на просторную пустоту, Нуба ступил по мягкому ковру. Помедлил и сел, скрестив ноги, подставляя стражникам незащищенную спину. Снаружи слышались отрывистые голоса солдат, клики толпы, конское ржание и надсадное гудение труб. А потом задняя стена шатра распахнулась и со шлемом на руке быстро вошла княжна, встряхивая освобожденными волосами, свитыми в толстый растрепанный жгут. Обок, глядя с обожанием, бежали рабыни, следом — два воина, принимая от воительницы щит и снятый шлем.
Нуба, вскочил. Раскинув в стороны руки, женщина позволила рабыням расстегнуть и снять звякающую рубаху. Переступила ногами, стряхивая сапожки и, подождав, когда упавшая на колени девушка стащила грубые кожаные штаны, со вздохом, расправляя тонкую нижнюю рубаху, опустилась в большое кресло, покрытое шелковой тканью. Опуская ноги в подставленную лохань, парящую запахом цветов, откинулась на подголовник. И махнула рукой, подзывая его.
Сказала склонившемуся рядом эллину в красной тоге, перевитой золотыми шнурками.
— Людям зарежьте десять баранов. Выкатите вина, без меры. Плясунов и фокусников. А солдатам — девок. Пусть славят и празднуют.
Когда советник, кланяясь, исчез, открыла глаза и приподняла голову, нахмурясь.
— Я позвала тебя! Ты что, не слышал?
Вспомнив вялое движение руки, Нуба промолчал. Подошел, возвышаясь над раскинутым креслом. И встал на колено, вглядываясь в любимое лицо. Сердце, поднывая, заговорило о плохих вещах. Сейчас посмотрит презрительно и равнодушно, велит отправляться на задний двор большого дома Теренция. Делать тяжелую домашнюю работу. Или — пасти табун на дальних пастбищах. Или…
Ветер колыхал белые полотняные стенки шатра, в котором они остались вдвоем. И Нуба развел руки, держа их на весу и не решаясь сомкнуть вокруг княжны, которая вдруг соскользнула с кресла и кинулась к нему, уткнулась носом в ребра, обхватывая руками. Прижималась все крепче и только иногда, отклоняя лицо, так чтобы снизу увидеть его подбородок и щеки, говорила еле слышно:
