– Угу. У вас есть тонизирующий?
– Тонизирующего нет.
– А молоко?
– Сейчас. – Дюссандер прошаркал на кухню. Из ожившего бара полилось искусственное сияние. – Последние годы я живу на проценты с акций, – донесся голос из кухни. – Я купил их после войны… под чужой фамилией. Через банк штата Мэн, если тебе это интересно. Год спустя служащий банка, который приобрел для меня эти акции, сел в тюрьму за убийство жены… чего только в жизни не бывает, nein? Открылась и закрылась дверца холодильника.
– Шакалы сицилийцы ничего не знали про акции, – продолжал он. – Сегодня этих сицилийцев где только нет, а в те времена выше Бостона они не забирались. Узнай они про акции, пиши пропало. Обобрали бы меня как липку и отправили в Штаты подыхать на пенсионное пособие и продуктовые карточки. Он зашаркал обратно в комнату. В руках у него были зеленые пластмассовые стаканчики – вроде тех, какие дают в день пуска новой бензоколонки. Заправил бак – получай бесплатную газировку. Дюссандер передал Тодду один стакан.
– Пять лет я жил припеваючи на проценты с этих акций, но потом пришлось кое с чем расстаться, чтобы купить вот этот дом и скромный коттедж на побережье. Потом инфляция. Экономический спад. Я продал коттедж, затем пришел черед акций…
Тоска зеленая, подумал про себя Тодд. Не затем он здесь, чтобы выслушивать причитания из-за каких-то там потерянных акций. Тодд поднес стаканчик к губам, вдруг рука его замерла. На лице опять засияла улыбка – в ней сквозило восхищение собственной проницательностью. Он протянул стаканчик Дюссандеру.
– Отпейте сначала вы, – сказал он с ехидцей.
Дюссандер вытаращился на него, потом закатил глаза к потолку.
– Gruss Gott!!! – Он взял стаканчик, сделал два глотка и вернул его Тодду. – Не задохнулся, как видишь. Не хватаюсь за горло. Никакой горечи во рту. Это молоко, мой мальчик. Мо-ло-ко.
На коробке нарисована улыбающаяся корова.
Тодд пристально понаблюдал за ним, затем пригубил содержимое. В самом деле, на вкус – молоко, но что-то у него пропала жажда. Он поставил стаканчик. Дюссандер пожал плечами и, отпив из своего стакана, с наслаждением зачмокал губами.
– Шнапс? – спросил Тодд.
– Виски. Выдержанное. Отличная штука. А главное, дешевая.
Тодд в тоске затеребил шов на джинсах.
– Н-да, – отреагировал Дюссандер, – словом, если ты рассчитывал сорвать хороший куш, объект ты выбрал самый неподходящий.
– Чего?
– Для шантажа, – пояснил Дюссандер. – Разве это слово не знакомо тебе по телесериалу «Мэнникс»? Вымогательство. Если я тебя правильно…
Тодд захохотал – громко, по-мальчишечьи. Он мотал головой, пытаясь что-то сказать, но лишь давился от хохота.
– Значит, неправильно, – выдохнул Дюссандер. Лицо его сделалось еще более землистым, а взгляд еще более затравленным, чем в начале их разговора.
Тодд, просмеявшись, произнес с неподдельной искренностью:
– Да я просто хочу услышать про это. Вот и все, ничего больше. Честное слово.
– Услышать про это?? – эхом отозвался Дюссандер. Он был совершенно сбит с толку.
Тодд подался вперед, уперев локти в колени.
– Ну, ясное дело. Про зондеркоманды. И газовые камеры. И смертников, которые сами вырывали себе могилы. Про… – Он облизнул губы. – Про допросы. И эксперименты над заключенными. Про всю эту чернуху.
Дюссандер разглядывал его с тупым любопытством, как мог бы ветеринар разглядывать кошку, только что родившую котят с двумя головами. И наконец тихо вымолвил:
– Ты чудовище. Тодд хмыкнул.
– В книжках, которые я прочел, именно это говорилось про вас, мистер Дюссандер. Не я – вы посылали их в печь. Пропускная способность – две тысячи заключенных в день. После вашего приезда в Патэн – три тысячи. Три с половиной – перед тем как пришли русские и положили этому конец. Гиммлер назвал вас мастером своего дела и наградил медалью. Так кто из нас чудовище?
– Это все грязная ложь, придуманная Америкой! – Дюссандер резко поставил стаканчик, расплескав виски на стол и себе на руку. – По сравнению с вашими политиками доктор Геббельс – дитя, гукающее над книжкой с картинками. Рассуждают о морали, а тем временем по их указке обливают детей и женщин напалмом. Демонстрантов избивают дубинками средь бела дня. Солдатню, которая расстреливала ни в чем не повинных людей, награждает сам президент… А тех, кто потерпел поражение, судят как военных преступников за то, что они выполняли приказы. – Дюссандер изрядно отхлебнул, и тут же у него начался приступ кашля. Тодду было столько же дела до политических взглядов Дюссандера, сколько до его финансовых затруднений. Сам Тодд считал, что люди придумали политику, желая развязать себе руки. Это напоминало ему случай с Шарон Акерман. Он хотел, чтобы Шарон показала ему кое-что, та, естественно, возмутилась, хотя голосок у нее зазвенел от возбуждения. Пришлось сказать, что он собирается стать врачом, и тогда она позволила. Вот и вся тебе политика.
– Если бы я отказался выполнять приказы, я бы здесь не сидел. – Дыхание Дюссандера сделалось прерывистым, он качался взад-вперед, пружины под ним так и скрипели. – Кто-то должен был воевать на русском фронте, nicht wahr? Страной правили сумасшедшие, пусть так, но ведь с сумасшедшими не поспоришь… особенно когда главному из них везет, как самому Дьяволу. Только чудо спасло его от блестяще организованного покушения… Все, что мы делали тогда, было правильным. Правильным для того времени и тех обстоятельств. Если бы все повторилось сначала, я сделал бы то же самое. Но… он заглянул в свой стакан. Стакан был пуст.
– … но я не хочу об этом говорить, даже думать не хочу. Я жил как в джунглях, в ожидании кровавой расправы, наверно, поэтому и во сне меня обступают джунгли, и я всей кожей ощущаю угрозу. Я просыпаюсь в поту, с колотящимся сердцем, я зажимаю себе рот, чтобы не закричать. А сам думаю: сон – вот реальность. А Бразилия, Парагвай, Куба… это все сон. В действительности я там, в Патэне. сейчас Тодд ловил каждое его слово… Это уже было что-то. Но он верил – впереди ждут вещи поинтереснее. Надо только изредка давать Дюссандеру шпоры. Да, черт возьми, повезло. У других в его возрасте маразм крепчает, а этот хоть бы хны.
Дюссандер глубоко затягивался, не выпуская сигареты изо рта.
– Иногда мне мерещатся люди, которые были со мной в Патэне. Не охранники, не офицеры – заключенные. Помню случай в Западной Германии лет десять назад. На дороге произошла авария. Образовалась пробка. Я глянул направо – в соседнем ряду стояла «симка», за рулем совершенно седой человек. Он не сводил с меня глаз. На щеке у него был шрам. Лицо – как простыня. Патэн, решил я. Он там был, он узнал меня. Стояла зима, но я не сомневался: снять с него пальто и закатать рукав сорочки – обнаружится лагерный номер. Наконец движение возобновилось. Я оторвался от «симки». Еще десять минут, и я бы не выдержал, я бы вытащил его из машины и начал бить… есть номер, нет номера – все равно. Я бы начал бить его за то, что он так смотрел на меня… Вскоре я уехал из Германии. Навсегда.
