Всю ночь в деревне шёл праздник, и утром, наевшись мяса, мужчины и женщины спали, устав танцевать и смеяться. А Мененес поднял жену и дочь ещё до света, в ту полосу между временем, когда Большой Охотник возлёг за облаками, а Большая Мать ещё не выглянула из-за реки. И увёл их в пещеры.
… Заныла шея, и Мененес, поморщившись, повернул голову. Вздрогнул, увидев за тростниковой занавесью блестящие глаза Ладда-хи. Она сидела на полу в дверях и смирно ждала, когда разрешит войти. Вождь увидел вместо её широких глаз узкие лодочки Терики, бывшей рядом с ним давным-давно, и махнул рукой, делая грозное лицо. Ладда-ха исчезла, не колыхнув занавеской.
…Он шёл тогда, и жена шла следом, ведя за руку Терали, их первую дочь. Обе оглядывались, держась посередине тропы, потому что лес вокруг менялся. Никогда Терика не ходила так далеко от деревни, но сейчас её вел муж и она не боялась. Когда корни лиан в сумраке стали ворочаться, хлюпая морщинистыми ртами, она только крепче сжимала руку дочери и улыбалась ей. Отворачивалась от пролетающих светилявок, потому что, рассказывая страшные сказки о лесе, дети пугали друг друга — вот пролетит светилявка и выпьет цвет из твоих глаз, будешь видеть только чёрные тени, — и ладонью прикрывала дочери глаза. И, он видел, старалась легче дышать, когда воздух стал краснеть и потяжелел, как намокший в крови подол тайки.
А он все шёл и шёл, на каждом перекрёстке тропы говорил себе «Акут» и выбирал нужный поворот. Он не знал, как не знал никто в их деревне и в той речной деревне, что лежала за порогами, и в той дикой деревне, охотников из которой они иногда встречали в лесу, — что правда, а что страшные сказки. Но знал, чего хотел. И верил, что сделает это. Когда вокруг тропы за лианами заскользили длинные тени и трава под ними, посвистывая, шуршала «ахашш-ахашш-ахашш», понял, что идет правильно.
…С улицы донеслись крики и стук барабанчика. Мальчишки встречали охотников. Он, вождь Мененес, вместо того, чтоб лежать без дела и нянчить прошлое, должен выйти, осмотреть добычу, похвалить. И разрешить готовиться к празднику уходящей Матери Айны. Последняя охота перед долгим сидением в хижинах. Всю ночь — танцевать и петь древние песни, раскачиваясь двумя шеренгами напротив друг друга — мужчины и женщины. И детей не прогонят спать, ночь праздника — для всех. Но выйти нельзя, пока не ушли из головы мысли о старом. Надо понять, что принесло ему сделанное в далеком прошлом. И что ещё принесёт?
— Ладда-ха!
Она возникла в тишине, голова опущена так, что волосы закрывают висящие на груди бусы.
— Скажи старухе, пусть выйдет к советнику, скажет. Я скоро приду смотреть на добычу и благодарить богов. Пусть охотникам вынесут пива.
Чуть прошелестела в ответ занавеска и простучали по ступеням твердые пятки.
— Большая Матерь, — сказал шёпотом и прислушался к тому, что внутри.
Пусто. Усмехнулся попытке. Просить Матерь после того, что он видел в пещерах. Притворяться, что Матерь поможет… Но надо принять все воспоминания. Не поможет Большая Матерь, светлая глазом на небе. И Большой Охотник, её разлученный муж — не поможет. Он, Мененес, один.
…К чёрному рту пещеры надо было подниматься по раскалённым камням извилистой тропки. Вокруг только ящерицы цвета песка с кровью сидели, высовывая языки, дышали часто. На середине тропы Терали ушибла ногу и заплакала. Терика присела, пошептала, растирая ей щиколотку. Она умела, как все женщины племени, и боль прошла. Но Терали плакала, цепляясь за мать, не хотела идти дальше. Терика повернулась и посмотрела на мужа. Сколько раз потом ему приходилось вставать по ночам и идти в двери, чтоб холодный свет Большого Охотника заполнил его голову. Чтоб за его взглядом потускнел тот, узких лодочек глаз на широком лице.
Постепенно всё забылось. И стало почти хорошо, спокойно.
Он тогда ответил на взгляд жены спокойным своим. Кивнул, мол, я тебе муж, слушайся и верь. И она взяла дочь за руку и пошла впереди.
А дальше уже проще. После чёрной дыры тропа пошла вниз. Их встретили у самого порога. И Мененес там отдал женщин. Забрать, передумав, не смог бы все равно, потому и не стал смотреть — куда их и как. Только вот плакали сильно. Но когда сказали ему в голову прямо, что за них, нелюбимых и никчёмных, получает не один, а два ножа, плач стал смутным, далёким. Вот они висят, вещи, что сделали его вождем. Отданные за двух женщин. Значит, они, эти женщины, сделали его вождём? Нет… Он взял Терику, потому что — браслеты. Акут. Мастер Акут сделал его вождём.
Боги знают, что Мененес — лучший вождь племени. Всегда есть еда, и свадьбы идут, как надо. Почти нет смертей на охоте. Племя растёт, и скоро надо будет строить третью деревню. Значит, всё, что было, — всё сделано для блага? Так и есть!
Мененес встал. Хлопнул в ладоши, призывая жён; они появились, и зверёк Ладда-ха позади всех, закутанных в длинные тайки, как и положено жёнам вождя. Она стоит скромно, но глаза светят из-под гладких волос.
— Одежду.
Пока мелькали, перенося с места на место низки бус и раковин, приглаживая перья на головной повязке, Мененес улыбнулся маленькой жене. И, вместе с ответной её улыбкой, вдруг вспомнил, о чём никогда не хотел вспоминать все эти длинные годы. О том, что, прижимая к груди полученные ножи, вышёл не сразу. О взглядах жёлтых глаз с высокими чёрными зрачками. И о наставлениях, полученных в глуби пещер, куда идти — через лабиринт, заполненный стонами.
В кабинете было сумрачно, и Лада, после солнечного коридора, вытянула перед собой руку. Другой придерживала огромный живот. Хрустящая халатом медсестра поймала её пальцы и, улыбаясь, потянула к застеленной кушетке. Глаз не отрывала от монитора. Лада легла, с удовольствием чувствуя прохладу чистого белья, и вытянула руки вдоль тела. Правая всё падала, но подвинуться было неловко, и она решила — пусть так, всё равно недолго.
Рожать назначили на завтра, — устав за девять месяцев, она радовалась всему, что приближало её к операционной. Кесарево так кесарево, скорее бы уж.
Волновали мысли о Липыче. Он вдруг стал много работать, приходил редко и ненадолго. Был нежен, и она знала — не врёт, работает, глядя в его обведённые кругами глаза, вахт нахватал дополнительно, всё волновался, что денег на первое время не хватит. С другой стороны, первый раз жена рожает, а он ночами на работе и днём на работе. И когда узнал, что завтра всё случится, вдруг рассердился, стал говорить, что работы как раз много. А пропустить нельзя. Потому что — деньги. Можно было бы в ответ рассердиться, но Лада, сидя у него на коленях рядом с белоснежной больничной кроватью, смотрела на редкие волосы спиралью вокруг макушки и думала: он просто боится. Их было двое, а станет трое. Девочка ещё будет. И решила, что сердиться не будет. Только боялась: вдруг он не придёт, когда она уже будет лежать в послеоперационной палате. И сказать о страхе никому нельзя.
