Если бы я позволила ему войти сюда сегодня.
Постель красиво застелена: похоже, мама убрала ее после того, как мы уехали на танцы. Декоративные подушки выстроились ровной шеренгой.
На столе фотография меня и Люка в темной деревянной рамке. Не помню, когда ее сделали.
В углу пустая корзина для белья.
На ночном столике лампа и подставка, на которой еще недавно стояла кружка с недопитым чаем. Значит, мама в самом деле прибралась…
Стоп.
Я снова впиваюсь глазами в отражение ночного столика в зеркале. Потом поворачиваюсь на табурете, чтобы увидеть столик как есть.
Он выглядит таким… пустым.
Потому что он такой и есть.
Такой и есть!
С бешено колотящимся сердцем я экзаменую себя.
Где моя папка с записками?
Может быть, мама взяла? Убрала?
Нет, она бы этого не сделала. Или сделала бы? Я вскакиваю и бросаюсь обыскивать комнату. Проверяю выдвижной ящик столика, ящики стола.
Грызу ноготь на указательном пальце, соображая. Потом медленно поворачиваюсь во все стороны, осматривая каждую поверхность в комнате.
Может быть, я ее куда-то убрала?
Но куда я могла ее убрать?
Где я видела ее в последний раз?
Я со свистом втягиваю в себя воздух.
Я знаю, где моя папка с записками.
Там, где я ее оставила.
Там, где я читала их перед тем, как Люк заехал за мной вечером.
Там, где я сказала Люку подождать меня.
На кухне!
— Люк! — ору я, выбегая из спальни и со всех ног бросаясь вниз по ступенькам, как будто это может что-то изменить. — Люк! — тщетно кричу я.
Я уже знаю, что он их увидел.
Из кухни не доносится ни звука. Я несусь стремглав, рискуя поскользнуться и грохнуться на полированном паркете перед входом в кухню.
— Люк! — выдыхаю я ему в спину. Он стоит перед столом и молчит.
— Люк? — в стотысячный раз окликаю я.
Он оборачивается, держа в руке листок.
Я в оцепенении смотрю на него.
Наконец он открывает рот.
— Я никогда не мог понять, как ты это делаешь, — говорит Люк.
Я все еще в оцепенении, поэтому не сразу понимаю, о чем он.
— Что делаю? — переспрашиваю я.
— Как ты вспомнила меня сегодня, например, — продолжает он. — Я всего несколько раз ловил тебя на том, что ты забываешь какие-то вещи. Но большую часть времени ты выглядишь абсолютно нормальной. Как будто узнаешь меня каждый день.
И тут мои брови взлетают вверх, а глаза округляются, потому что до меня наконец доходит — он знает.
Люк знает. В первый миг я чувствую почти облегчение. Мне больше не нужно так стараться. Мне больше не нужно…
Стоп. Люк знает?
И тут я все понимаю. Вот уже четыре месяца парень, который стоит сейчас передо мной, врет мне.
Он такой же, как моя мать.
Неужели меня окружают одни предатели?
Облегчение исчезает, на его место приходит бешенство. Я съеживаюсь и обхватываю себя руками, словно хочу защититься от всего мира. Кровь приливает к щекам, в ушах начинают стучать молотки. Сердце пускается вскачь.
Я не могу заговорить с ним. Но наконец собираюсь с силами.
— Ты знаешь? — спрашиваю я, с трудом ворочая пересохшим языком.
— Да, Лондон. Я знаю, — отвечает он и робко улыбается, словно не уверен, имеет ли на это право.
Эта улыбка выводит меня из себя. Мои руки сами собой сжимаются в кулаки, мне хочется завизжать во весь голос.
— И как долго? — выдавливаю я, хватаясь за стойку, чтобы не упасть. Я вспоминаю открытки, посланные моим отцом. Предательство матери. И вот теперь еще это.
— С тех пор, как нам было по одиннадцать лет, — небрежно отвечает Люк, подливая масла в огонь, полыхающий у меня в крови.
— Люк, черт возьми, о чем ты говоришь? — ору я.
— Сядь, Лондон. Ты плохо выглядишь, — говорит он.
— Нет уж, я лучше постою, — ядовито отвечаю я, решив ни в чем не уступать ему. Я смотрю на него и чувствую себя униженной. Я хочу, чтобы он убрался прочь. Но сначала пусть все объяснит.
— Хорошо, — покладисто кивает Люк. — Ты помнишь… — Он тактично показывает рукой на кипу листов. — … как я говорил, что в детстве несколько раз проводил лето у дяди с тетей?
Все-таки хорошо, что я сегодня не пожалела времени изучить все эти записки!
— Да, — цежу я.
— А помнишь, как ты ездила в дневной лагерь Ассоциации молодых христиан, когда была маленькой?
— Нет.
— Ну так вот, ты туда ездила. И я тоже. Мои дядя и тетя жили там, Лондон. По крайней мере, тетя. Они с дядей в то время разводились. Собственно, мы и переехали туда отчасти из-за того, что мама хотела быть поближе к своей сестре.
Я громко вздыхаю, и Люк с ходу ловит намек. Я все еще держусь одной рукой за стойку, накрашенные ногти на второй руке выглядят так, словно высосали по капле всю кровь из ладони.
— Впрочем, это к делу не относится. А дело в том, что летом мы с тобой ездили в один и тот же лагерь. Мы дружили, Лондон. Ты была моей единственной подругой. И я абсолютно уверен, что тоже был твоим единственным другом.
Люк делает паузу, желая убедиться, что я усвоила эту информацию. Я злобно смотрю на него, и он принимает мое молчание за разрешение продолжать. Я стискиваю челюсти с такой силой, словно хочу разгрызть свои коренные зубы.
— Другие ребята не уделяли мне внимания, потому что я был приезжий. А потом произошел этот дурацкий случай во время игры в вышибалы.
Не говоря ни слова, я слегка приподнимаю брови. Я, конечно, в ярости, но мне все равно любопытно.
Люк небрежно пожимает плечами.
— Мы все играли в вышибалы, а один из старших ребят нарочно швырнул мне мячом в лицо, когда воспитатель отвернулся. Он сломал мне нос, но, поскольку у меня довольно высокий болевой порог, я затеял драку с этим парнем и улыбался, когда он меня колотил. Мне казалось, я буду выглядеть круто в глазах ребят. Но все решили, что я чокнутый. Все, кроме тебя.
Похоже, это комплимент, но я только возмущенно закатываю глаза. Пусть не надеется, что это ему так просто сойдет с рук.
— Я обратил на тебя внимание в первый же день. Я видел, как ты сидишь одна в уголке с книжкой, погруженная в себя. Я хотел заговорить с тобой, но мне не хватало храбрости. И еще мне очень хотелось дотронуться до твоих волос. Я не шутил, когда говорил об этом сегодня.
Как только я вспоминаю наш разговор на коврике, меня бросает в жар, и уже не от злости. Но я напоминаю себе, что мой парень — лжец, такой же, как моя мать. И все проходит.
Я складываю руки на груди, и Люк нервно откашливается. Мне кажется, он уже знает, что я сейчас выставлю его вон, поэтому растягивает свою историю.
— Короче, после драки ты подошла ко мне и помогла. Дала мне свой свитер, чтобы остановить кровь. Потом этот свитер пришлось выбросить. Я вижу какую-то романтическую иронию судьбы в том, что в тот день, во время пожарной тревоги, я отдал тебе свой свитер, — задумчиво говорит Люк, обращаясь скорее к самому себе, и кивает на надетую на мне толстовку. — Но ты, разумеется, этого не поняла, — добавляет он.
