По пустыне шла армия. Некогда грозная и уверенная в себе, ныне она превратилась в толпу испуганных, отчаявшихся людей. Некогда эти люди верили в силу своих мечей больше, чем в своего Бога. Ныне Бог был единственным, на кого они могли уповать в надежде остаться в живых, и не столько уже и мечей воинов вражеской армии боялись они, ибо те несли смерть быструю. Смерть в пустыне от жажды и голода, смерть от потери облика человеческого страшила их еще больше. И страх этот объединял отчаявшихся, заставляя не прекращать движения по пустыне...
Сенешаль старался не думать об Изольде. О прочих женщинах он также старался не думать, но это у него получалось гораздо хуже. Не получалось не думать ни о Рыжей, ни о монашке... С каждым прожитым днем он всё чаще вспоминал глаза Христовой невесты, которую не стал защищать от своих солдат. А еще вспоминал зеленые глаза Рыжей, и, несмотря на все тяготы этого похода по пустыне, плоть восставала...
По пустыне шла армия. Вослед ей, не приближаясь, но и не теряя из виду, шел Лев Пустыни, безжалостно взирающий на мучения тех, кто причинил еще больше страданий его народу. Он перерезал им пути к оазисам, прогонял стада пустынных антилоп на пути следования крестоносцев. Голод и жажда стали его мечом и копьем, которые он обрушивал на врагов своих. В лагере у него были двое – мужчина и женщина. Летописец из франков и огненноволосая женщина, разродившаяся около полугода назад ребенком в его стане, под присмотром его лекарей. Он знал, что это за ребенок. И собирался убить голодом всех в стане врага, а отца ребенка – спасти, чтобы остановить войну.
Когда голод стал невыносимым, некоторые из солдат сами стали перерезать себе горло. Сенешаль не удивлялся, обнаруживая, что среди самоубийц, обреченных на вечное страдание в геенне огненной, всё чаще те, кто был с ним в том самом, первом походе... С каждой смертью всё реже грезились монашка и Рыжая. Всё чаще вспоминалась Изольда...
По пустыне шла армия – игрушка в жестокой игре Льва Пустыни. Настолько увлекся этой жестокой игрой Лев, что уже порой стал забывать, ЗАЧЕМ он это делает. Игра заводила его самого и его собственную армию – надежду правоверных Иерусалима – всё дальше от Города Мира. Лев увлекся охотой, забыв о своем прайде. Лев шел по пустыне, уже приближаясь к границе с Египтом, к Иерусалиму же приближались новые крестоносцы...
Сенешаль уже не помнил, кто он такой, кого и куда ведет. НЕ помнил ни монашки, ни Рыжей, ни похода через Синай... Он грезил одним именем, звал его в своем шатре и умер ночью, во сне, с этим именем на устах – Изольда! Усталые воины нашли в себе остатки сил, чтобы засыпать тело песком, вонзить в изголовье меч вместо креста и идти дальше... Лев Пустыни не смог спасти жизни одного-единственного человека из этой армии обреченных. Узнав же, он понял, что ему не суждено остановить эту войну. Однако он велел не причинять вреда ни ребенку, ни его матери, франку же пообещал отпустить их... когда вернется в Иерусалим.
По пустыне шла армия. Шла обратно, даже не пытаясь найти собственные следы на песке – много времени прошло уж... Глаза идущих были сухими от ветра и жестокости. Эти глаза видели, как остатки некогда гордой армии крестоносцев – самые сильные и выносливые – сбрасывали с себя доспехи и оружие, нагими становились на колени и начинали молиться Исе, Мир Ему, коего почитали Богом. Так, за молитвой и умирали, сражаемые солнцем, голодом и жаждой... Когда умер последний, Лев Пустыни объявил этот джихад завершенным и приказал поворачивать обратно.
Армия Льва шла по его пустыне...
Камень влетел в огород, вспахал землю до самой стены глинобитного домика и остановился. По стене побежали трещины, а через миг дом рухнул, подняв облако пыли, и похоронив под собой и старого садовника, и его сына. Сын садовника был докучливый, глупый, от него всегда пахло потом и навозом, который он вместе с отцом возил в сад королевского дворца, и похоть свою он удовлетворял жадно, быстро и неумело, но сейчас бывшая монашка Ордена Святой Магдалины пожалела его. Он столько раз пользовался ее безропотной покорностью, что теперь от нее самой разило запахом навоза. Она давно уже никого не жалела. Второй год она исполняла обет, данный когда-то в Риме, – разделить судьбу своей святой, пройти путь Марии Магдалины, и за это время, как ей казалось, она разучилась жалеть людей. В особенности – мужчин. Да, она давно уже поняла, что всё, случившееся с ней с тех пор, как она отправилась в крестовый поход, есть ни что иное, как исполнение обета. Нападение на обоз крестоносцев, насилие, и снова насилие, и бесконечные похотливые глаза, руки, тела мужчин – всё это путь ее святой, который она должна пройти.
Однако ее святая наверняка жалела бы этих грешников, она же их ненавидела. И в первую очередь за то, что эта похоть передалась ей самой. Та женщина с Вельша, Шалунья Рыжая, тщетно пыталась ей объяснить смысл плотской любви в жизни женщины. Теперь она сама знала, что это такое, когда плотская любовь становится смыслом самой жизни женщины. И за это свое грехопадение она винила их всех. И потому не жалела – ни погибшего больше года назад Магистра Де Сабри, ни всех тех, кто, как поговаривали, погибли в пустыне вместе с сенешалем – воинов, которых она лечила по пути в Иерусалим... мужчин, которые насиловали ее, Христову невесту, на этом пути. Она понимала – пока не научится прощать, не пройти ей этот путь до конца. А путь к прощению лежит через жалость. Или – любовь! Но оба этих чувства были ей, казалось, навсегда недоступны.
После смерти Сабельника она оказалась никому не нужна. Новый Магистр Ордена Храмовников Восточного Крыла прелюбодейству не предавался. Можно было бы пойти в прачки к воинству крестоносцев, но, зная, кто был ее любовником и покровителем и какова была его судьба, те, кто когда-то изнасиловал ее, теперь считали бывшую монашку проклятой и чурались одного ее вида. Королевский садовник взял ее к себе в дом из жалости, а также потому, что сын его, скорбный умом, но могучий телом, жениться в этом городе, где женщин всегда было меньше, чем мужчин, даже мечтать не мог. Так она стала наложницей сына садовника, а заодно их служанкой, следившей за хозяйством в бедном, но уютном домике с огородом, куда только что угодил камень из требушета.
Камни над городом летали с утра – ожидаемый штурм Иерусалима начался. Город под властью христианского короля штурмовали христиане. Было во всем этом наверняка провидение Божье, однако бывшая монашка Ордена Святой Магдалины божественных замыслов нынче не искала. Ей хотелось выжить. Удар камня и разрушение дома, вместе со смертью тех, кто кормил и опекал ее последний год с лишним, пробудили в ней что-то больше этого желания. С самого утра она пряталась в доме, не совсем понимая, что глиняные стены и соломенная крыша не спасут от камней, но старик выгнал ее в огород, приказав проследить, чтобы вода равномерно шла по грядкам – война войной, а время подачи воды в арыки города из городской водонапорной башни не менялось в Иерусалиме еще со времен Римской Империи. Сам он вместе с сыном из дома выйти не решился, и вот...
