Камни над городом летали с утра – ожидаемый штурм Иерусалима начался. Город под властью христианского короля штурмовали христиане. Было во всем этом наверняка провидение Божье, однако бывшая монашка Ордена Святой Магдалины божественных замыслов нынче не искала. Ей хотелось выжить. Удар камня и разрушение дома, вместе со смертью тех, кто кормил и опекал ее последний год с лишним, пробудили в ней что-то больше этого желания. С самого утра она пряталась в доме, не совсем понимая, что глиняные стены и соломенная крыша не спасут от камней, но старик выгнал ее в огород, приказав проследить, чтобы вода равномерно шла по грядкам – война войной, а время подачи воды в арыки города из городской водонапорной башни не менялось в Иерусалиме еще со времен Римской Империи. Сам он вместе с сыном из дома выйти не решился, и вот...
Бывшая монашка бросилась в самую гущу пыли, надеясь обнаружить живым хоть кого-то, но увидела лишь хорошо знакомую спину сына садовника, перебитую аккуратно посередине балкой, державшей раньше крышу. Старика-садовника же под развалинами видно не было. Камни продолжали со свистом летать в блекло-голубом иерусалимском небе, и она выбежала со двора в город. В голове мелькнула мысль – судьба святой! Вот и камни бросают! И не найдется ведь того, кто скажет – пусть считающий себя безгрешным, бросит в нее камень! Хотя...
В Иерусалиме был один человек, который мог бы так сказать. Тот, кого считали святым. Кого почитали и боялись больше, чем короля. Магистр тамплиеров, человек со странным мечом, рыцарь и монах... Она решилась и побежала в направлении к дому, который знали все, но прийти в который решался не каждый. К дому, который охранялся лучше, чем дворец самого короля Иерусалима. К дому Магистра...
Камни, которые метали осадные орудия крестоносцев, разрушили уже половину города, но дом Магистра был в порядке. Однако только сам дом. Около десятка мертвых тел в белых плащах рыцарей-храмовников были словно разбросаны у калитки дома и по двору. На лестницах никого не было, но из внутренних покоев раздавались удивительные, странные для этого времени звуки. Словно кто-то играл на лютне. Отвыкшая удивляться, только сейчас вновь начавшая испытывать к кому-то жалость, бывшая монашка шла на звуки, пока не добралась до просторной комнаты.
Дверь в нее была распахнута. Створки окон, как будто их выбили, лежали на полу, и солнечный свет заливал помещение, в котором было-то всего – массивный стол в дальнем углу, большое, простое деревянное распятие на стене, да там же, на полу, рядом с оконными створками, несколько мертвых тел. Впрочем, было одно живое. Посередине комнаты, скрестив ноги, сидела странная фигура спиной к двери. Из спины торчала рукоять глубоко всаженного кинжала. А еще, судя по всему, именно эта фигура и играла на лютне, потому как у других мертвецов в руках никаких музыкальных инструментов не было – только оружие. Тот, к кому она мчалась, также лежал на полу, сжимая в руках свой удивительный меч с тонким лезвием, о котором столько болтали жители Иерусалима.
Она осторожно обошла фигуру мертвеца, играющего на лютне. Посмотрела в лицо и узнала! Это был он, тот, кого она видела два раза в своей жизни: первый раз в пыточной башне, куда пришла вместе с Магистром, и второй – в тот же день – на Голгофе, когда умер Сабельник. Тот, кого она считала то ли ангелом, то ли демоном – молодое лицо, с глазами, подобными двум плодам оливкового дерева...
* * *
Он снова увидел женщину и понял, что умер. Потому что это, должно быть, ангел. Мелек, создание Света, та, что встречает умерших праведно. И значит, прав был Магистр, когда говорил, что Бог – един для всех, кто истинно верует в Него, и каждый Пророк, да святятся имена их – дети божьи и несут в себе Божественное Слово... Как Иса, мир Ему!.. Спина уже не болит. Значит, точно умер.
Это было то же лицо, которое он видел больше года назад, когда на его глазах умирал Железный Копт. Первое женское лицо после матери, которое он УВИДЕЛ... Значит – точно ангел. Тогда она, должно быть, приходила за душой Железного Копта. А сейчас – пришла за ним. Но ведь Копт убил себя сам, а самоубийцы – величайшие из грешников? Почему же за ним пришел ангел, а не демон? Нет, подумал Сейд, наверное это я, в гордыне своей, возомнил, что праведен, и за мной пришел мелек, а на самом деле это – дьявол, шайтан, который, как известно, тоже из бывших ангелов, и потому может быть так же прекрасен, но приходит за грешниками, и прав был Учитель, Джаллад-Джаани, и за мной явился тот же демон, что и приходил за самоубийцей, ибо я предал свою веру. Или – нет? Я же помог умереть Копту, своей рукой извлек нож из его тела... значит, он не считается самоубийцей, значит, она ангел, и я, получается, все-таки попаду в рай, потому что у демона не может быть ТАКОЕ прекрасное лицо...
Откуда-то звучала музыка. Вернее – несколько нот, которые кто-то играл на лютне... той самой лютне... Которую подарил Магистр... на которой он играл перед тем, как умер. Музыка – значит дженнет, рай? Но лютня дребезжит... Может – джехеннем, ад?..
* * *
Сейд давно перестал чувствовать свое тело. Пальцы левой руки намертво вцепились в гриф, правая механически перебирала арпеджио на струнах, извлекая один, последний аккорд из «Рондо для Изольды»... Последнее короткое рондо, которое он исполнял для своего Магистра, умершего у него на глазах. Яд скорпиона уже распространился по всему телу, из всех чувств продолжали действовать только зрение да слух, да и те уже угасали... Оставалось еще обоняние. В глазах потемнело, музыка замолкла, сменившись гулом в ушах, и последнее, что почувствовал Сейд, – приближающийся к нему источник резкого запаха навоза. «Значит, все-таки ад...» – подумал он, и сознание его угасло.
* * *
«Камень, право слово – камень!» – подумала монашка, пытаясь сделать крестообразный надрез на спине умирающего юноши. Хирургический нож с трудом преодолевал сопротивление нечеловечески жесткой плоти. Сделать надрез было необходимо, чтобы выпустить отравленную кровь. Так учили трактаты и великих целителей древности, и современных ученых. В том, что кинжал, которым пронзили спину этого удивительного молодого сарацина, был отравлен, монашка не сомневалась. Кинжал она извлекла, по всем правилам, благо великолепный хирургический инструментарий без труда обнаружился в нише рядом со столом Магистра. Покойный владелец набора медицинских инструментов великолепной арабской работы, коченевший тут же рядом, на полу, при жизни увлекался некоторыми медицинскими исследованиями. Монашка и не догадывалась, что этот набор был подарком личного врачевателя того, кого многие считали главным врагом христианского мира – Лев Пустыни, Праведник Веры, Салах-ад-Дин весьма ценил дружбу с Магистром Восточного Крыла Ордена Тамплиеров. Инструментарий был хорош, однако, казалось, плоть юноши действительно тверда, подобно камню. Впрочем, именно это обстоятельство и спасло ему жизнь – железные мышцы не пропустили кончик кинжала до сердца, клинок увяз в жестких мышечных волокнах под левой лопаткой. Хотя удар был нанесен мастерски. Врачуя стольких солдат на этой бесконечной войне, монашка научилась оценивать качество смертоносных ударов оружием. Если бы не яд, она была бы уверена, что юношу можно спасти. Сейчас же ее попытка казалась обреченной, лишенной надежды, а значит, и смысла. И всё же для нее сама эта попытка и была смыслом. Вся ее предыдущая жизнь, страдания, унижения, казалось, вели к этому наиглавнейшему делу в ее жизни – спасению сарацина с лицом падшего ангела.
