— Помолчи, Тику.
Уцепившись за перила, повернулся и среди мушек с чёрточками огней, прищурясь, стал разглядывать гостя. Привалился спиной к жердям и стал сползать, кланяясь.
— Да сохранят боги… вождь… Мене… Менес!
— Встань. Веди меня в дом.
Вставая, Тику тряхнул головой, разгоняя мушек. И ещё больно стукнул себя по бёдрам сжатыми кулаками. Мушки разлетелись, забрав свои фонарики, писк внутри головы стал тихим-тихим.
Шёл, слушая, как мягко и грузно ступает за спиной важный гость. И поёживался, дёргая худыми плечами. Не первый раз приходил к нему Мененес, но так и не привык ведун, что он идёт впереди вождя.
В большом круглом зале ещё пахло детьми, их свежим домашним запахом. Но вождь, усаживаясь на пододвинутый тючок, на который Тику набросил новую циновку, сморщил нос:
— Снова пил отту, Тику?
— Я…
— Ладно. Твоё дело, старик. Только не вздумай в одну из ночей сбежать к Большому Охотнику. Ты знаешь, что болотник делает с теми, кто берёт его в себя.
— Я понемногу, вождь, да хранят тебя боги дождя и леса.
— И скал, Тику.
— И скал, — повторил ведун мёртвым голосом. Стоя на коленях перед Мененесом, опустил голову так, что жидкая борода коснулась дерева пола.
Дождь мерно шумел, и шум его пока что был слышен. Минет день, ещё один и ещё, шум станет привычным. Тогда станет слышно, что нет ничего вокруг: ни птичьего пения, ни шороха и писка мелких зверей в кустах. Ничего, кроме людских голосов, ветра, что треплет верхушки деревьев, налетая с реки, и иногда странных звуков из-под мостков, вьющихся от одного дома к другому. Там, внизу, куда нельзя смотреть и не стоит прислушиваться, нагибаясь, вдруг булькнет что-то, выталкивая на серую поверхность воды крупные радужные пузыри, застонет утробным мычанием, приближаясь, переходя с одной стороны под мостками на другую, и стихнет, удаляясь. Только еле видимый след усами разойдётся по воде, да длинная тень протянется, неспешно колыхаясь.
Но пока дождь шумел: шелестел, возился в кустарнике, шлепал по широким листьям на мокрых обвисших ветках. Двое мужчин в тёмной большой комнате молчали. Один согнулся, упершись в пол искривленными руками, другой сидел, думая своё, крепко уставив в жерди толстые ноги и положив руки на колени.
— Что же не спросишь, Тику, какое дело к тебе у твоего вождя?
— Жду, скажешь сам, вождь, да хранят боги тебя и твою семью от времени до времени и через время.
— Скажу, старик. Завтра вели матерям, чтоб не приводили детей. Два дня не пей болотника. Что?
— Ничего, вождь Мененес, я слушаю тебя.
— Выдержишь?
Тику молчал. Мененес присмотрелся, но не увидел лица, только морщинистый лоб, освещённый слабым светом скачущего огонька глиняной лампы.
— Выдержишь.
— Да, мой вождь.
— Я принёс тебе семя, — отняв от колена руку, снял с пояса маленький кожаный мешочек, — возьми.
Согнувшись, Тику подошёл. В протянутую ладонь из мешочка упали два бугристых орешка. Вождь вытряхнул ещё два и затянул мешочек, сжал в кулаке.
— Ты знаешь, что сделать, не забудь, сегодня же!
— Да, вождь.
— А через два дня я снова приду. Смотри же, сумеречные бабочки должны найти дорогу в твою голову.
— Да, вождь, пусть дожди будут всегда тёплыми для тебя и твоих жён.
— Будут, Тику, будут.
Мененес поднялся, прицепил мешочек к поясу, прикрыл складками тяжёлой, богато украшенной тайки. Пошёл к выходу, а Тику, не разгибаясь, двигался за ним. Орешки давили ладонь, кусая острыми бугорками.
Под навесом за дверью Мененес остановился. Смотрел на пелену дождя, которая чуть заметно светилась сама по себе, под сплошными низкими тучами.
— Если придет к тебе Меру, раненный на последней охоте, подлечи, дай траву, чтоб рука его заживала быстрее.
— Да, вождь.
— Но пусть рот твой будет закрыт, как запечатанный улей. Ты понял?
— Да, вождь.
— Я сам поговорю с ним. После того как бабочки улетят.
— Да, вождь, — ответил Тику. Поднял голову, не услышав больше голоса вождя Мененеса. Широкая спина, охваченная по лопаткам расписной тайкой, исчезала за струями дождя. Скрипели мостки под тяжёлыми шагами.
— Да сохранят тебя боги, — прошептал Тику, — бедный большой человек, да сохранят тебя…
Вернувшись в хижину, постоял у двери и закрыл её, намотав на петли лохматую верёвку. Хромая, взял светильник и прошёл в каморку. Бросил хмурый взгляд на угол с тыквой и отвёл глаза. Нельзя. И мушки улетели, не радуют его. Совсем нельзя. Тем более сколько там осталось, почти на донышке, а у него семена.
Встал на колени перед приземистым горшком, отдельно стоящим у стены. Сдёрнул с него сухой лист, придавленный камушком. Шепча и хмурясь, пальцем левой руки выкопал четыре ямки и положил в каждую мокрые от его пота орешки.
— Сухой земле, земле без воды, деток даю, отту лью, — сходил в угол, принес ту самую бутыль и, закусив губу, капнул из узкого горлышка в каждую ямку, следя, чтобы поровну. Чёрные болотнички, потрескивая, расползались по комкам земли, но, почуяв семя, собирались у ямок, сваливались и, пока Тику светил, наблюдая, ввинчивались в бугристую поверхность орешков.
Он потряс опустевшей тыквой, откуда выпали в остатках отвара отты последние глянцевые червячки, и кинул ненужную посудину за спину. Вздохнул. Теперь заново делать отту из сухого травья. А это не меньше, чем одна рука дней. Вот уж вождь, что случилось у Мененеса, если сам пришёл и не в срок? Слушать сумеречных бабочек больно и понять их нелегко. Каждый раз, как вождю нужно их выслушать, Тику потом долго лежит без сил. И лицо его становится лицом мертвеца.
Висевшим на поясе острым шипом он уколол руку повыше ладони и пустил в каждую ямку по капле медленной крови. Вот и кровь его течет не как вода в быстрой реке, а как сок тягучего дерева. Сколько раз осталось Тику встречать сумеречных бабочек? Особенно если Мененес станет звать их чаще, чем раньше?
— Старик Тику… — он присыпал ямку землёй и криво улыбнулся, перекашивая шрам на щеке. Всего на одну руку лет он старше вождя. Но Мененес крепок, и у него молодая жена, дочь его бывшей жены. А Тику скоро рассыплется на корни и гнилые ветки, уйдёт в тёмную воду.
Он поклонился горшку и, шаркая ногами, вернулся в большую комнату. Привалил к стене тючок, на котором сидел сам, поучая детей, и на который усадил Мененеса, потому что больше не было удобных вещей в его хижине. Лёг на пол, обнял вязанку листьев искривлённой рукой с торчащими шишками суставов и уткнулся лицом, вдыхая запах леса. Зажмурил глаза и попробовал вернуть мушек, вылетавших из весёлой и ласковой отты — его жены и матери. Захотел сильно-сильно и, засыпая, улыбнулся. Мушки вернулись, чертили темноту под закрытыми веками маленькими огоньками светильников и тонко пищали, смеялись.
