— Позднее, когда он стал достаточно взрослым для того, чтобы контролировать свои собственные дела, он начал по ночам выбираться в город, замаскировавшись под обычного человека. Он ходил по тавернам и находил женщин, с которыми спал. А когда ночь кончалась, он в темноте незаметно прокрадывался обратно, на верхний этаж Поталы. Он жил такой жизнью много лет. А потом пришли китайцы. Они оккупировали восточный Тибет. Они патрулировали дорогу на Лхасу. И они убили Далай Ламу.
Она замолчала.
— Разве люди не сомневались в том, что он действительно воплощение?
Она покачала головой.
— Нет, — ответила она. — В этом никто никогда не сомневался. Он был мягким. Не таким, как Кхутукхту из Урги. Люди говорили, что у него два тела — настоящее и призрачное. Они говорили, что настоящее тело всегда находилось в Потале, а призрачное ходило по тавернам, испытывая их веру. Он писал стихи. Любовные песни. Но его поэзия была наполнена грустью. Как запах духов от умирающего человека.
Она начала читать одно из его стихотворений:
— Высоко в Потале я брожу один по темным коридорам,
Я живой бог, я существо неземное;
Но когда меня окружают узкие улицы,
И я брожу в тенях среди других людей,
Я совсем земной, я танцоров король,
Я мир, который учится петь.
В наступившей вслед за этим тишине она в первый раз осознала, какой одинокой была все эти годы, проведенные в Дорже-Ла. Даже госпожа Тара не могла заменить живых людей из плоти и крови. Она попыталась вспомнить лицо матери, склоняющееся над ней, когда она была крошечным ребенком, но видела только тени.
— Мне жаль его, — признался Кристофер. — Наверное, в нем жила великая печаль.
Она смотрела куда-то вниз, не на него, ни на что конкретное.
— Да, — прошептала она. — Но, возможно, он был не более печален, чем другие Далай Ламы, другие инкарнации. Мы все живем такими жизнями. Мы все изуродованы в одинаковой степени. Наши тела бледны, Кристофер. Наша плоть — как лед. Наши жизни — бесконечные ритуалы.
Она быстро подняла на него глаза, словно боясь, что он мог исчезнуть.
— За всю свою жизнь, — произнесла она, — я никогда не нюхала цветов. Только благовония. Только масляные лампы. Цветов здесь нет.
В этом мире вообще нет цветов, подумал Кристофер, только снег. Только лед. Только мороз.
Чиндамани встала и подошла к окну. Как и другие окна на верхнем этаже, оно было стеклянным. Она выглянула в простиравшуюся за окном темноту, глядя сквозь собственное отражение, сквозь отражение лампы, глядя из мира теней в мир теней. Рассвет еще не наступил, но на небе уже появились первые его признаки. Она смотрела в темноту, на неподвижный край ночи.
— Мы пришли из темноты, — заметила она, — и мы уйдем обратно в темноту.
Чужеземец смущал ее. Он переворачивал все с ног на голову. Всю свою сознательную жизнь она провела в Дорже-Ла. Двадцать лет она наблюдала, как в одном и том же месте восходит солнце, молилась одним и тем же богам, бродила по одним и тем же коридорам.
Она молча вернулась на свое место.
— Ка-рис То-фе, — тихо спросила она, — ты очень любишь своего сына?
— Конечно.
— А если ты найдешь здесь свою судьбу? — продолжала она. — Здесь, в этих горах. Может быть, в Дорже-Ла. Ты отвернешься от нее, чтобы вернуться домой вместе с сыном?
— Ты предлагаешь мне судьбу? — в свою очередь спросил он. — Ты это имеешь в виду?
— Я не знаю, — просто ответила она, и он видел, что глаза ее все еще полны озабоченности.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Она замолчала и уставилась в маленькую чашку, которую держала в руках. Если чашка сломается, она не сможет родиться снова. Она уйдет навсегда. Не все постоянно. Все преходяще.
— Забери нас из Дорже-Ла, — ответила она. — Самдапа и меня. Уведи нас на север. Далеко на севере есть монастырь, где Самдап будет в безопасности. Твой сын тоже будет в безопасности, — пока не придет время забрать его домой. Ты поможешь нам?
Он задумался. В этом случае им с Уильямом предстоит куда более долгое путешествие. И такое отклонение от первоначального плана может быть опасным. Разум говорил ему, что он должен дать отрицательный ответ. Но он уже знал, что не сможет сказать «нет».
— Как мы найдем дорогу? — спросил он.
— У меня есть карта. Сонам нашла ее для меня в библиотеке настоятеля.
Он посмотрел ей в лицо, прямо в глаза. И не мог отвести взгляда.
— Очень хорошо, — ответил он. — Я пойду с тобой. Мы найдем это убежище.
Она улыбнулась и встала.
— Спасибо, — прошептала она. Она чувствовала себя так, словно с плеч ее свалилась непомерная тяжесть. Однако почему-то она все еще чувствовала себя испуганной.
Снаружи заревела труба.
— Мне пора идти, — сказала она. — Я еще приду к тебе сегодня. Сейчас тебе надо поспать. У нас не так много времени. Я думаю, Замятин планирует очень скоро уйти отсюда.
Он шагнул к ней.
— Береги себя, — сказал он.
Она улыбнулась.
— Спокойного сна.
Он наклонился и прикоснулся губами к ее лбу. Она поежилась и отвернулась.
— До свиданья, Ка-рис То-фе, — попрощалась она, повернулась и направилась к потайной двери, через которую проникла сюда.
Кристофер подошел к окну. Он напряг зрение и различил вдали очертания сбрасывающих ночь гор.
Ему снился Карфакс, и во сне у ворот его встречал Уильям. Он увидел его издалека, увидел, как сын машет ему рукой и маленькая белая рука вычерчивает в небе какие-то узоры. Как долго меня не было, подумал он, и как холодно было в Тибете. Как, должно быть, вырос Уильям, и как, должно быть, тепло у камина в библиотеке. С каждым его шагом мальчик становился все больше, и когда Кристофер оказался прямо перед ним, он увидел, что это уже вовсе не мальчик, а мужчина. Волосы Уильяма поседели на висках, как и его собственные волосы, лицо избороздили глубокие морщины, появившиеся то ли от горя, то ли с возрастом. Непонятно откуда до Кристофера донесся детский голос.
— Малыш Уильям, ты старик, — сказал ему отец, — и волосы твои белее снега. Однако вот опять ты уже идешь в кровать. Неужто в таком возрасте все время хочешь спать?
— Долго тебя не было, отец, — произнес Уильям. — Мы думали, что ты умер. Что ты пропал, как дедушка.
— Я был мертв, — отвечал Кристофер. — Но теперь я снова жив.
— Да? — спросил Уильям, слегка улыбаясь.
* * *
Он прождал Чиндамани целый день, но она так и не появилась. Никто не появлялся, кроме молодого монаха, который дважды приносил ему еду и оба раза удалялся, не произнеся ни слова. Уже днем ему показалось, что он слышит гневные голоса, но вскоре они стихли, и он остался в полной тишине. На закате труба так и не заиграла. Когда появился мальчик, забиравший грязную посуду, он выглядел испуганным, но не хотел отвечать на вопросы Кристофера и поспешно ушел.
