Хайнц, однако, постыдился своих мыслей, когда сунулся с тряпкой в небольшую комнату, которая, видимо, служила офицеру кабинетом. Штернберг сидел в глубоком кресле, склонив голову на грудь, взлохмаченный и растерзанный, без кителя и без галстука, в расстёгнутой рубашке, далеко вытянув закинутые на табурет длинные ноги в хромовых сапогах, и, судя по всему, дремал. Большой золотой амулет в виде солнца с лучами-молниями блестел на его поджарой безволосой груди. На столе рядом стоял стакан, до половины наполненный каким-то мутным дымящимся отваром, и миска с водой. Хайнц топтался на пороге, не решаясь нарушить покой командира, но и не смея оставить невыполненной часть работы, а Штернберг приподнял лохматую голову, уставился на него ярко-голубым глазом, обведённым сизой тенью (косящий зелёный был скрыт длинной чёлкой), и тихо сказал:
— Правильно, правильно. Давайте, мойте тут, и получше. А то всё дерьмом провоняло…
Хайнц принюхался: ничем таким в комнате не пахло — только горьким отваром из трав, начищенной кожей, мылом и одеколоном. Едва уловимые запахи жилища маниакально чистоплотного человека. Видать, командир был сегодня крепко не в настроении. Хайнц смущённо принялся за работу, стараясь не пялиться на офицера.
В комнату вошёл Франц.
— Шеф, с вами желает поговорить Кёрнер.
— Пошли его к чёрту… — вяло произнёс Штернберг. — Скажи ему, что я сдох и что меня закопали.
— Шеф, вся его бригада отобедала у местных и здорово траванулась, они сейчас все, кроме Кёрнера, животами маются и не могут вести необходимое наблюдение.
— Да знаю я… — Штернберг стащил очки и принялся яростно тереть лицо ладонями. — С-санкта Мария и двадцать тысяч девственниц, откуда Господь берёт на мою голову столько отборных, круглых, стопроцентных идиотов? Вот скажи мне на милость, я им кто — сиделка в приюте для умственно отсталых? Моя обязанность — следить, какую дрянь они в рот тащат? Астролётчики… Цирк с обезьянами. Дизентерийная палата. Уволю всех к дьяволу… на Восточный фронт отправлю… тем более что недалеко уже… Ох, башка трещит…
— Я же вам говорил, нельзя принимать снотворное такими дозами. Вот теперь случилось то, что должно было случиться: оно не действует, — констатировал Франц. — Сколько вы уже не спали?..
— Четвёртые сутки, — тихо простонал из кресла Штернберг. — Четвёртые сутки идут. Если мне не удастся поспать, я сдохну. Чёрт возьми, у меня на носу ответственнейшая операция… Слушай, Франц, будь так добр… В углу чемодан, ну, тот самый… Открой его, там сбоку большая плоская бутылка лежит…
— И не подумаю, — строго возразил Франц. — От коньяка, между прочим, ещё больше голова разболится.
— Франц, будь милосерден.
— Даже не надейтесь, шеф.
— Прошу как друга.
— Вот как друг и говорю: нет. Сами же мне потом спасибо скажете.
— Ты бессердечный человек. Стакан воды не подашь.
— Стакан воды подам. А коньяк — нет.
— Изверг. Мучитель…
Ординарец, посмеиваясь, вышел из комнаты.
— Фра-анц, — безнадёжно воззвал Штернберг. Затем нацепил очки и сделал попытку подняться, но быстро оставил это нелёгкое предприятие, сжав ладонями виски и вновь обессилено проваливаясь в недра огромного кресла. Чуть погодя из темноты кресла протянулась золотисто-бледная рука в закатанном белом рукаве, нашарила на столе миску с водой и выудила из неё белую тряпицу. На запястье болталась нелепая штуковина, вроде самодельного браслета, составленная из маленьких деревянных пластинок. Хайнц разглядел, что на каждой пластинке вырезано по угловатому значку.
Штернберг приложил мокрый платок ко лбу и неожиданно посмотрел прямо на Хайнца. Взгляд офицера не имел ничего общего с недавним представлением и был льдисто-холоден, трезв и внимателен. Хайнц испуганно съёжился и, чтобы хоть как-то оправдать неуместный интерес к чужим делам, робко предложил:
— Разрешите, оберштурмбанфюрер, я принесу вам этот чемодан.
Штернберг шелестяще усмехнулся:
— Не утруждайте себя, у вас и так много работы… — Он помолчал, склонив голову к плечу с самым настороженным видом, словно прислушиваясь к чему-то, хотя по всему дому была разлита полнейшая тишина, оттенённая глухим шорохом дождя за окнами. Затем вновь обратился к Хайнцу: — Вы ведь давали клятву верности фюреру, не так ли?
— Так точно. Когда меня принимали в Гитлерюгенд и ещё когда я вступал в войска СС, — ответил Хайнц. Зачем вообще о таком спрашивать, подумалось ему.
Штернберг странно улыбнулся, нанизывая Хайнца на иглу своего пристального взгляда.
— А вы смогли бы нарушить эту клятву?
— Никак нет, оберштурмбанфюрер, — отчеканил Хайнц, уже чувствуя какой-то пренеприятнейший подвох.
— А если я вам прикажу?.. — прозвучал вкрадчивый, тёмным шёлком скользнувший в тишину вопрос.
Хайнц обмер. Что ответить? Ну как в такой ситуации следует отвечать? «Провокатор…» Он стоял навытяжку, уронив мокрую тряпку к ногам. Прямо перед ним был огромный чёрный трон, и с трона на него взирало одноглазое божество с золотым солнцем на груди.
— Я задаю этот вопрос не из праздного любопытства. Мне действительно нужно знать.
Хайнц не смел раскрыть рта. Фюрер далеко, а командир — вот он… Ну и что? Фюреру до Хайнца нет никакого дела. Хайнцем больше, Хайнцем меньше, какая разница. А для командира разница определённо есть… Нет, всё равно, подлое это дело — клятвы нарушать…
— Виноват… Вы и так знаете ответ, оберштурмбанфюрер, — едва слышно сказал Хайнц.
— Вы боитесь это произнести?
Хайнц немного помолчал, набираясь решимости.
— Никак нет. Я готов выполнить любой ваш приказ, оберштурмбанфюрер.
— Ну так что, — офицер осклабился, — значит, «Хайль Штернберг»?
«Да он чего, совсем ошалел? — в панике подумал Хайнц. — Или это у него юмор такой? Хотя, если быть до конца честным, разве не под таким девизом я сейчас живу?..» Помедлив, Хайнц вскинул правую руку и от всей души заявил:
— Хайль Штернберг!
— До чего буквально вы всё понимаете…
Хайнц смутился до дрожи в коленях. К его величайшему облегчению, от продолжения злосчастного диалога его спас Франц, вновь явившийся в кабинет.
— Шеф, вас хочет видеть группенфюрер Илефельд. Говорит, это очень срочно. Он ждёт внизу.
— Ещё и этот дурень, — пробормотал Штернберг. И без того мрачный, он ещё больше помрачнел. — Припёрся всё-таки. Сивый мерин. Карп маринованный. Колода дубовая, чурбан с погонами, — ругался он себе под нос, вяло приподнимая руки и мотая всклокоченной головой, словно силясь собрать себя по кускам. — Скажи ему, чтоб сюда поднимался. Я сейчас.
