Прошло ещё несколько минут и приказчик начал наконец подавать признаки возвращения к жизни. Сначала он нечленораздельно замычал, потом сел, несколько раз тряхнул головой, словно пытаясь сбросить наваждение, и лишь после этого его взгляд стал более-менее осмысленным.
— Ну как, оклемался? — насмешливо поинтересовалась Хима.
— Оклемался… — боясь глянуть на старуху и отводя глаза, буркнул Степан.
— Отчего ж ты такой пужливый.
— Какой уж есть… и больше нечего меня стращать… Гляди, Хима, когда-нибудь перегнёшь палку — тебе ж и хуже будет.
— Ты это что, пужать меня надумал?! — опять несказанно удивилась Серафима. Видать, не пошла этому наглецу впрок наука.
— Мне это ни к чему. Без меня есть кому тебя пужнуть, — в отместку намекнул Степан и тут же сам испугался своей опрометчивости.
Серафима намёк поняла правильно, и вновь её злоба взыграла на упрямое и вызывающее поведение приказчика.
— Что ж, дочку мою повидал, а теперь, я думаю, пришла пора свидеться тебе и с самим дьяволом. Хочешь в компанию к дьяволу? Ага, раз молчишь, значит согласен. Гляди только не млей да не впадай в беспамятство — враз в преисподнюю заберёт! — угрожающим шепотом произнеся эти слова, старуха шагнула ближе к всё ещё сидящему на земле приказчику.
Степан почувствовал, что его сейчас ожидает новое испытание смертным страхом. Первые приступы ужаса, от которых он толком ещё не оправился, по сравнению с тем, что его ожидает — цветочки. Более зловещего напряжения сердце уж точно не выдержит. И приказчик вдруг со страхом сообразил, что если он сейчас поскорее не уберётся от проклятой ведьмы, то может и навсегда остаться тут на окраине леса.
Лихорадочно крестясь и отползая подальше от старухи, с которой опять начало происходить что-то невообразимое, Степан истерично просил защиты у святых. От ужаса его колотило, и вместо молитв вырывались лишь короткие и отрывистые восклицания:
— Свят! Свят! Свят!
Неимоверным усилием приказчик старался отвести глаза и не видеть зловещего представления. Но какая-то неведомая сила не давала ему сделать это. А вот с отползанием у Степана кое-как всё ж выходило.
Лошадь хоть и вскидывала часто в беспокойстве морду, но всё же чувствовала, что для неё опасности нет. Занятая более насущной задачей, она щипала траву всего лишь в каком-то десятке шагов от приказчика и Химы. И вдруг, почуяв, что началось твориться что-то крайне неладное, она снова вскинула морду и на этот раз тревожно и громко заржала.
Это стало спасительной соломинкой для Степана. Ржание лошади показалось ему настолько родным и земным звуком, что, заслышав его, он сумел на мгновение вырваться из колдовских чар. Этого мгновения было достаточно, чтобы отвести взгляд, опомниться, вскочить на ноги и кинуться к коню.
Проделав такой «отважный поступок», приказчик в состоянии сильнейшего нервного напряжения всё же успел отметить мелькнувшей мыслью, что и он может противостоять колдовским чарам. Если, конечно, сильно припечет. Ему было и невдомёк, что всё произошло по замыслу ведьмы. Не хотела она больше задерживать Степана и тем более причинять ему вред. Он ещё сгодится ей.
Уже пустив коня в галоп, Степан услышал вдогонку необычайно громкий крик Химы:
— Про уговор не забудь! Забудешь — точно с дьяволом встретишься!
Заранее было оговорено и решено, что свадьба будет проходить у Марыльки, да и жить молодые тоже будут в хате бывшего покойного приказчика. Вот поэтому свадебные повозки ехали после венчания к Марыльке. Ехали без лихих посвистов, весельных песен и без задорных выкриков да гиканий, которыми по обычаю всегда сопровождался свадебный кортеж.
По этому же обычаю, молодых должны встречать с хлебом-солью родители жениха, но по случаю спешной свадьбы и немалой отдалённости, со стороны Прохора вообще никого не было. В таком случае молодожёнов встречают родители невесты, но опять же, есть ещё одно «но» — вдовам и вдовцам делать это ни в коем случае нельзя. Встречать Прохора и Марыльку поручили родному дяде невесты.
На скромный свадебный пир позвали лишь самых родных и близких. Под раскидистой яблоней молодожёнов ожидали дядьки и тётки невесты, наречённые родители, ближайшие соседи и с десяток близких друзей молодых.
Марылькины дядьки время от времени важно похаживали по двору в добротных сапогах, к которым крестьяне особо бережно относились и надевали лишь по праздникам или на великие ярмарки. Рубахи, вышитые по вороту и низу орнаментом и подпоясанные тонкими ремешками или цветными поясками, придавали своим хозяевам ухарский вид. И чем зажиточнее крестьянин, тем наряднее рубаха и замысловатее вышивка.
Бабы на свадьбу тоже нарядились во всё лучшее, что имелось в сундуках. Их наряды были более разнообразны и с более выраженной национальной вышивкой.
Рукава, ворот и нагрудная часть льняных рубах пестрели колоритным орнаментом. Поясные юбки у многих баб и молодиц отличались по покрою и украшениям. Одни красовались в суконных красных андараках, другие — в синих или зелёных летниках и понёвах[49]. Но особое внимание крестьянские женщины уделяли красочности фартука. Фартук — это, можно сказать, лицо костюма. Он украшался различными складками, затейливо вышитыми узорами и орнаментами, обрамлялся покупными или домоткаными кружевами.
На женских ногах обувь тоже сидела по-разному. Которая молодица побогаче, всячески выставляла напоказ изящные чаравики, изготовленные умелым ремесленником. Кто беднее, стыдливо прятал грубые сапоги или постолы[50] домашнего изготовления.
Замужние женщины укрывали головы цветастыми хустками и намитками[51]. Девки на свадьбах красовались в венках, перетягивали волосы лентами-скидочками.
Хотя все между собой и были роднёй, но ревностных взглядов на убранство друг друга сёстры, золовки[52], своячины[53], тётки да ятровки[54] скрыть не могли. То у одной, то у другой лицо омрачалось от завистливого взгляда на яркий блеск чужих бус; губы высокомерно кривились в надменной ухмылке при виде более бедного наряда; яркий орнамент расшитого фартука вызывал у кого-то плохо скрываемый вздох.
Народ в ожидании молодых проводил время за разговорами. Мужики вели степенные беседы на житейские темы; бабы, продолжая придирчиво оценивать наряды, обсуждали все последние сельские новости; и те и другие гадали о благополучии сегодняшнего брака.
Многие гости открыто сетовали на скоропалительность этой женитьбы: можно было бы ещё несколько месяцев и потерпеть, подготовиться как следует и справить веселье, соблюдая все обычаи и ритуалы. Ни сватовства, ни змовин[55], ни многого другого к этой свадьбе не проводилось.
