по слогам уже даже продекламировал «в тон». — Так что, «подготовила»?
— Нет! — Шикнула девушка и, закинув, наконец, своё пальто обратно и за спину, вдела в рукава свои же руки «нормально»; тут же — ещё и застёгиваясь на все чёрные же пуговицы. — Церемония — не будет длинной: минута молчания и захоронение. А там — уже и сам «суд» же над душой: и принятие решения — в чистилище её или небытие!
— А чтоб была ещё короче — могли бы и просто её кремировать!.. — Оскалился злорадно брюнет. — И рассеять пеплом — над какой-нибудь хиленькой речушкой… Или грязным ручейком! А лучше — болотом… Или очистными сооружениями! Или, о, отдать наркошам!.. Точно. «Серебряный пепел», как и «грязный же ангельский порошок», с них самих и из их же всё крылышек и по дорожкам — нынче же в ходу и большой цене: уносит же — на раз… А с ней и подстреленной «им» же ко всему — ещё и «вынесет»: на «два»!
— Всё — сказал? — Отвернулась к окну Олеся и, скрестив руки под грудью, грузно выдохнула: больше и не в силах с ним повторяться-препираться.
— Да… — Остановил свою чёрную матовую машину у золотых же железных ворот с фигурками ангелом, демонов и людей Артём, припарковавшись рядом с остальными и в отведённой же для этого, как «паркинг», зоне.
— Отлично. Идём!.. — Открыла дверь брюнетка и вышла на прохладный воздух.
— Ты иди, а я догоню… — Вышел следом брюнет, и, изъяв ключи из зажигания, заглушил мотор, но и двери пока предусмотрительно не закрыл: только хлопнул своей, как и Олеся же своей и до него, и прошёл к багажнику. — Только — цветы достану. А заодно — и проветрюсь «с собой»: чтоб ничего лишнего, но уже и там вдруг не сказануть!
*
Вышагивая по мокрому от утреннего дождя тёмно-серому мелкому гравию дорожки, брюнетка вновь накинула на голову чёрный капюшон кофты, достав его из-под пальто, и так же обняла себя руками, кутаясь и утопая в тёплой ткани: и той, и другого. Ветер на пустыре поля с редкой зеленью — обещал быть злющим, колючим и с холодной же мелкой моросью из-под серого же навеса туч над головой: ведь и преград для его полёта — не было; и даже деревья с опавшей уже давно жёлтой и пожухлой листвой, как тонкие и пустые, хоть и всё ещё где-то светло-коричневые и толстые палки — торчали из чёрной земли вместе с усохшими уже своими тёмно-коричневыми корнями и не были особой проблемой-преградой, сгибаясь под его мощью и прямиком нагибаясь же к «мёртвой», как ни иронично, почве: принимая свою судьбу. Как и все, кто здесь, так или иначе, сейчас да и вообще же находились: будь то — мёртвые совсем или «нет», живые или «нет»! И, мельком лишь осматривая серые бетонные камни, коричневые деревянные кресты и чёрные гранитные плиты с выточенными на них ликами людей и ангелов, демонов или с рамками и чёрно-белыми же, цветными фото соответственно, надписями на них, в виде данных и последних пожеланий в долгий-дальний путь, она только грузно вздыхала, стараясь сдержать уже и подступающие во всю слёзы: ведь и в отличие от других — ей виделось гораздо больше! Она же буквально и на ладони, перед собой, а иногда даже и в своей же собственной голове, перед глазами — видела всю их судьбу: от рождения, через взросление-старение и до смерти! Но и гораздо тяжелее ей было, когда попадались — совсем маленькие, крохи, пусть и всё ещё-уже с не менее милыми лицами: дети, родившиеся, но не пожившие «своё», не родившиеся вовсе, жертвы абортов и выкидышей, самых и «что ни на есть же» убийств. Становясь же, подчас, и в одну почти же что шеренгу с взрослыми, такими же жертвами насилия, убийств и суицида, отправившимися в небытие — прямо же и из зала «суда»: по своим словам и поступкам, порокам и грехам… Даже и не через чистилище, как и некую же «зону-пункт ожидания»: не переродившись и не улучив «второй шанс»; с закопанными телами, но и не до конца ус- и упокоенными же, а там и «вовсе» — душами!
Её сердце замирало — и от бедного минимального обустройства земле-травяных холмиков вместе с памятниками и гробничками: ведь и лишь какие-то, редкие из них — были ухоженными и довольно красивыми, было видно, что к ним приходят и за ними же следят, ухаживают и не забывают, действительно «помнят»; другие же — были запущенными и заросшими, «погребёнными дважды», но и уже под жёлто-зелёной же высокой сорняковой травой и средними тёмно-зелеными кустами, не говоря уж и о том, что порой встречались даже и деревья, что и по приданиям — душили своими корнями усопших, убивая так же всё и «повторно», но и уже лишь «тела», их не посещали, про них все забыли, придали земле, да и бог-дьявол с сим! И хотелось бы ей осудить, обругать таких (не)людей, буквально и «не», но и она же сама и за себя была не до конца уверена, что пришла бы и «приходила», например, к своим родителям, будь они уже мертвы, следя и ухаживая за их «ново-старыми местами»: ведь и изначально ещё не была уверена — пришла бы к ним и будь они даже ещё живы; и не потому, что они к ней — не приходили!
Подойдя, наконец, к тёмной собравшейся кучке народа, одетой, как и они же всё с Тёмой, во всё чёрное, она попыталась, по первости, быть минимально замеченной и не отсвечивать больно, а уж и тем более — не выходить вперёд и к самой же разрытой могиле, но ребята, только и заметившие её же уже на подступах, вмиг расступились по двум сторонам, расчищая путь и пропуская её же перед собой, как ручеёк. Смирившись с этим, как и с очередным же своим тяжким выдохом, и проходя же мимо них, старо-новоприбывшая ловила на себе сочувствующие и жалостливые, сострадающие взгляды и чувствовала параллельно лёгкие касания их рук, девчонок и парней, к своим: что ж, бывает и такое — горе по-разному же, временами, сплачивает. Ну а встречала её и под конец же всё этой и как никогда же всё прежде «дружественной процессии» — их бывший же всё и
