ЯНКЕЛЕВИЧ. Мой дорогой, я ждал этой субботы, царицы субботы, как и должен ее ждать настоящий еврей.
ДЖАГА. Я — католик, но я ждал ее точно так же.
ДЖАГА вдруг дико закричал и взмахнул правой рукой, разрезав со свистом воздух.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Что с вами? В чем дело?..
ДЖАГА. Вы что — не видели субъекта?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Видел, ну и что? Зачем так махать?..
ДЖАГА. Как это — зачем? Он находился в опасной близости.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Да, но взгляните, как вы его напугали… Старый человек вынужден так быстро бегать! И потом — спрячьте вашу правую руку — мы же, кажется, договорились.
ДЖАГА послушно спрятал руку, и они начали прогуливаться.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Так вы, значит, спасли голландскую королеву?
ДЖАГА. И… и английскую.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ну…?!
ДЖАГА. Да, меня за это даже чуть пэром не сделали…
ЯНКЕЛЕВИЧ. А почему же «чуть»?
ДЖАГА. Увы, я из простой семьи, из Прованса.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Из Прованса? И такое необычное имя?
ДЖАГА. Индийское. Телохранителю больше подходит ДЖАГА.
ЯНКЕЛЕВИЧ. ДЖАГА… И мама вас тоже звала ДЖАГА?
ДЖАГА. Тогда я еще не был телохранителем. Мама звала меня Жан-Жак.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Боже, как меня!
ДЖАГА. Вы тоже Жан-Жак?!
ЯНКЕЛЕВИЧ. Нет, я Хаим-Мендл.
ДЖАГА. Почему же «тоже»?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Тоже двойное. И очень схоже. Прислушайтесь: Жан-Жак-Хаим-Мендл, Жан-Жак-Хаим-Мендл… Вы не находите?
ДЖАГА. (неуверенно) Д…да. Очень похоже.
ДЖАГА подскочил, выбросил вперед левую ногу и дико закричал.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вей! В чем дело?.. Вы чуть не прибили пожилого еврея.
ДЖАГА. Но он шел прямо на вас!
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вей измир, он хотел поздороваться! Он хотел сказать «шабат шолом». Сегодня суббота… Он шел из синагоги. А теперь он бежит, как угорелый. Вы испортили ему весь шабес!
ДЖАГА. Да, но он находился в опасной близости.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ну и что с того? Почему вы считаете, что он собирался на меня покушаться?
ДЖАГА. Потому что на тех, кто торгует оружием — иногда покушаются… Зачем вы торгуете оружием? Столько вкусных вещей, а вы продаете какую-то гадость.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Может, вы и правы. Я думаю, что скоро брошу.
ДЖАГА. И правильно сделаете. Почему бы вам не торговать шоколадом? Или сырами. У нас их более трехсот сортов.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Между нами, я не люблю сыра. Я его почти никогда не ем.
ДЖАГА. А бомбы вы едите?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вы правы. Хотя я, наверное, торгую ими не зря. И вы знаете — почему? Потому что мне всегда хотелось их взорвать… Всех этих товарищей справа и слева от Сталина… Потому что они стерли с наших лиц улыбку… Вы знаете, когда я родился?
ДЖАГА. Нет.
ЯНКЕЛЕВИЧ. 7 ноября 1917 года! «Аврора» дала залп — и я родился! Это был сигнал — и, если хотите, я — первый результат революции. Не знаю, как революция, но я родился недоношенным, как Маркс. Это единственное, что нас объединяет, кроме специальности.
ДЖАГА. Вы тоже писали «Капитал»?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Нет, но мы оба были экономистами. Причем он просто Экономистом, а я — старшим, в Министерстве финансов в Минске.
ДЖАГА. (удивленно) Вы работали в Министерстве финансов?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Ну да, я же сказал. В белорусском.
ДЖАГА. А где это — Белоруссия?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вей измир! Вы не знаете Белоруссии! А где же тогда, по-вашему, Мозырь? А кто дал Шагала? Кто дал Векслера?
ДЖАГА. Какого Векслера?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Изобретателя синхрофазотрона. Откуда, наконец, Любавический ребе?
ДЖАГА. Видите ли — я не еврей…
ЯНКЕЛЕВИЧ. Я тоже не католик, однако я прекрасно знаю, откуда ваш Папа. У каждого свой папа — у вас Римский, у нас — Любавический.
ДЖАГА. У меня — марсельский.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Марсельский?! Такого не слышал.
ДЖАГА. Это мой папа. Я верю в своего.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Между нами — я тоже. Я верю в Мястковского папу. Мой папа — из Мястковки.
ДЖАГА. И до сих пор там?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Майн таэре, он родился сто семь лет назад…
ДЖАГА. Уже пожилой…
ЯНКЕЛЕВИЧ. …И двадцать шесть лет назад умер. Это был красавец с длинной бородой и молодыми глазами. И горячий, как разбойник.
ЯНКЕЛЕВИЧ вздохнул.
ДЖАГА. Он тоже занимался финансами?
ЯНКЕЛЕВИЧ. В какой-то степени…
ДЖАГА. И тоже в министерстве?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Не совсем. В их местечке не было министерства… и не было финансов… Может, поэтому он давал всем в долг, хотя никто ему не возвращал. Да он и не просил. Периодически от него приходили письма: «Погода отличная, торговля идет хорошо, Немировский купил новую козу и т. д.» Но в конце была обязательно приписка: «Хаимке, меня опять обокрали».
ДЖАГА. Простите, тут я не совсем понял: он одалживал деньги добровольно или их, так сказать… одалживали без его желания?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Как вы видите, использовались разнообразные формы… да… А часто приходили просто открытки, где, кроме приписки, ничего и не было: «Все хорошо. Меня опять обчистили. Целую, Мойше…» Но, несмотря на это, он всегда был весел. Я думаю, что я пошел в него.
ДЖАГА. Вы?!
ЯНКЕЛЕВИЧ. А чего это вы так удивились?
ДЖАГА. Вы — миллионер, и, как сами сказали — жмот. Вас, вроде, не так просто обчистить…
ЯНКЕЛЕВИЧ. Да — я жмот, но веселый. Что вы на меня опять удивленно смотрите? Вам что-нибудь неясно?
ДЖАГА. Нет, почему же… Все ясно. Кроме одного. В Москве вы были инкогнито! А в Министерстве финансов — тоже?
ЯНКЕЛЕВИЧ. (опомнившись) А как же. (он подмигнул). Как-нибудь я вам все расскажу.
В зал.
А что я ему мог еще сказать? Что всю жизнь проработал бухгалтером, жил в коммунальной квартире с соседкой-антисемиткой, в одной темной комнате, где раньше содержали собаку? Правда, графскую…
И тут ДЖАГА одним прыжком оказался около него, испустил дикий крик и бешено замахал всеми конечностями сразу.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Вос тутцах?! Ша! Что такое?!
ДЖАГА. Опасная близость!
ЯНКЕЛЕВИЧ. Что вы заладили — опасная близость, опасная близость! Человек просто приподнял шляпу, хотел мне сказать «шалом»… Вы распугаете моих последних знакомых. Вы что — не видите, что это евреи?
ДЖАГА. Во-первых, не вижу, а, во-вторых — ну и что?
ЯНКЕЛЕВИЧ. А то, что евреи никогда не будут на меня покушаться.
ДЖАГА. Почему? Разве евреи не нападают на евреев?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Как сказать… Во всяком случае — не на меня. Я вас прошу прекратить против них всякие действия, а не то появится статья о росте антисемитизма во Франции.
ДЖАГА. А на самом деле его нет?..
ЯНКЕЛЕВИЧ. Послушайте, все зависит от того, с чем сравнивать. Если с Россией — то нет! (он взглянул на часы) Вей измир! (он даже сел на скамейку).
ДЖАГА. Вам плохо?
ЯНКЕЛЕВИЧ. Мне хорошо, мне даже очень хорошо, но вместо полутора часов мы прогуляли четыре… Так я вылечу в трубу.
ДЖАГА. Не волнуйтесь. Я охранял вас не больше часа.
ЯНКЕЛЕВИЧ. А что вы делали остальное время?
ДЖАГА. Я считаю только чистое время.
ЯНКЕЛЕВИЧ. А это что такое?
ДЖАГА. Ну… Когда я махал ногами, руками, кричал…
ЯНКЕЛЕВИЧ. Прекрасно! Тогда мы можем погулять еще полчасика.
ДЖАГА. С большим удовольствием.
ДЖАГА исчез, а ЯНКЕЛЕВИЧ прошел на авансцену.
ЯНКЕЛЕВИЧ. Мы гуляли еще три и, несмотря на предупреждения, ДЖАГА махал и визжал, и евреи носились по аллеям, как в замедленной съемке…
И я снова стал ждать субботы… В моей жизни появился смысл, но исчезли завтраки — я решил от них отказаться. Вы, конечно, можете спросить: почему? Ну, во-первых, врачи считают это полезным, а, во-вторых, завтракать и содержать личную охрану — непозволительная роскошь.
Тем более, что за долгую жизнь я привык не только не завтракать, но даже и не обедать, а иногда и не ужинать.
Я, кажется, повторяюсь, но хочу вам напомнить, что мы жили в коммунальной квартире. Держу пари, что никто из вас не знает, что это такое. И слава Богу! Достаточно сказать, что каждое утро я стоял в очереди в туалет не менее пятнадцати минут… И то это бывало только тогда, когда у всех был нормальный желудок. Ну, а если у кого-нибудь был, не дай Бог, запор — мы опаздывали на работу. А вы знаете, сколько давали за опоздание? Примерно столько же, сколько за анекдот. За первый… Может быть, поэтому почти у всех был нормальный желудок.
