За время пребывания в Нюрнберге нас пять раз пугали бежавшими эсэсовцами и столько же раз успокаивали соответствующими опровержениями.
В последний раз всеядные сочинили новую «утку» — с том, будто бы главный советский обвинитель во время допроса выхватил из кармана наган и выстрелил в Геринга. Но так как Геринг сильно похудел, то пуля прошла мимо и убила защитника. Эта «утка» оказалась такой дикой породы, что ее даже не стали опровергать.
Вот несколько слов о разных представителях мировой печати. Переходя к последнему разделу, «вообще», следует сказать, что сами нюрнбержцы проявляют к процессу довольно своеобразный интерес. Так, например, шофер автобуса, который ежедневно возил корреспондентов из «Пресс-кемпа» к зданию суда, два раза спрашивал у меня:
— Ну, скоро ли вы повесите этого Геринга?
Шофер, бывший нацист, был в претензии к судьям, ему почему-то казалось, что как только будет повешен Геринг, продовольственные нормы жителям Нюрнберга будут моментально увеличены.
Так думал нацист, с которым я говорил. Что же касается бывших нацисток, то, если верить местным газетам, засидевшиеся нюрнбергские фрау заняты главным образом составлением объявлений. Такие объявления печатаются сотнями. Их вывешивают даже на заборах. Вот одно из таких объявлений, которое я списал на память текстуально:
"Фрейлен 35 лет, рост — 172 сант., вес — 84 кил., материально обеспечена. Ищет спутника жизни. Предпочтение будет оказано пострадавшему от нацизма или еврею".
Геринг и Штрайхер еще не повешены, а златокудрые нацистки думают уже о том, как выгоднее приспособиться к новым условиям.
Нюрнбергский процесс несколько затянулся. Об этом говорит не только шофер автобуса. Затяжка сеет кое-какие несбыточные иллюзии и у подсудимых. Некоторые из них продолжают еще на что-то надеяться. Дениц и Редер сидят в темных очках. Гросс-адмиралы берегут глаза от электрического света. Геринг кутается в тюремное одеяло, как в плед: приговоренный к смерти боится насморка. Франк бреется два раза в день, он ходит в суд, как на службу. Присутственный день начинается для него в десять утра и кончается в пять вечера. Распорядок совсем не обременительный. И все же Розенберг укоризненно смотрит на судей, если вечернее заседание заканчивается на пять минут позже установленного регламента. Философ расизма смотрит на часовые стрелки и думает, что время работает на него. Увы! Над скамьей подсудимых тоже висят часы. Смотреть нужно на них. Они отсчитывают последние минуты преступникам.
1946 г.
Нюрнберг.
Встречи на дорогахИз Нюрнберга в Прагу можно попасть тремя путями: на самолете, по автостраде и по железной дороге международным экспрессом Париж — Константинополь. Мы решили ехать товаро-пассажирским поездом. Такие поезда назывались у нас когда-то «максимками». Это был менее комфортабельный и более утомительный способ путешествия. Ехать нам нужно было с тремя пересадками, ждать на полустанках попутных поездов, плутать по путям. Но мы пошли на все эти неудобства сознательно: нам очень хотелось посмотреть, что делается сейчас на самом юге Германии.
В нашем поезде двенадцать вагонов. В одиннадцати едут немцы, на двенадцатом висит табличка "Вход немцам запрещен". Этот вагон немного чище других и предназначен только для граждан США. У дверей вагона стоит американский капитан. По внешнему виду он похож на героя из ковбойского фильма. На поясе у него огромный пистолет, два патронташа. Его решительный вид завершает большой нож, прикрепленный ремешком к поясу. Капитан, очевидно, техасец. Человеку в штатском спорить с таким не рекомендуется. Он тычет вам в живот дулом своего крупнокалиберного кольта и только после этого спрашивает:
— Вы кто?
— Русские.
— О'кей! — говорит техасец и любезно приглашает всю группу советских журналистов в вагон.
Капитан отвел нам два купе и предупредил:
— Во время движения поезда у окна не стоять.
Капитан не сказал, чем была вызвана такая предосторожность, да мы и не спрашивали. Мы уже знали из местных американских газет, что в последнее время в Южной Германии усилилась террористическая деятельность фашистских оборотней, и поблагодарили техасца за предупреждение.
Наш поезд шел по сельскохозяйственным районам. Из окна вагона можно было видеть, как немецкие крестьяне обрабатывают землю. Война почти не коснулась этого угла Германии. Села и городские поселения были целы. Следы воздушных бомбардировок можно было заметить лишь в районах больших заводов и на крупных станциях.
Так же, как и прежде, здесь хозяйничают кулаки и помещики, владельцы земельных наделов, хозяева больших стад молочных коров.
На одной из станций наш поезд стоял дольше обыкновенного. К вагону для граждан США подошло несколько человек в форме американских солдат. Они предъявили капитану свои проездные документы, но тот, даже не посмотрев на документы, пренебрежительно показал солдатам на немецкие вагоны.
Тогда солдаты вступили в спор. Они говорили на каком-то странном жаргоне. Вскоре мы поняли, почему заупрямился техасец. Тот, кто провел несколько месяцев в американской зоне оккупации, легко отличит настоящих американских солдат от "мюнхенских американцев". "Мюнхенскими американцами" солдаты-фронтовики называют своих вчерашних противников. К ним относятся предатели из Югославии, Литвы, Латвии, бендеровцы, которые полтора — два года назад сражались вместе с гитлеровцами против нас. Когда фашистская Германия была разгромлена, все эти предатели были собраны на юге и обряжены, к немалому удивлению фронтовиков, в американскую униформу. В районе Мюнхена для них были выделены казармы. Для фашистских наемников американские оккупационные власти открыли даже специальные академии. Такое предупредительное отношение к предателям вызвало возмущение среди американских солдат. Некоторые американские журналисты писали об этом в своих газетах. Но все осталось по-старому. "Мюнхенские американцы" обретаются не только в районе Мюнхена. Совсем недавно я видел в Фюрте воинское подразделение, составленное из изменников, служивших в гитлеровской армии. Эти изменники были вооружены американскими автоматами и одеты в американскую форму.
Те солдаты, которые спорили с техасцем у дверей нашего вагона, тоже были изменниками. Они еще не разучились говорить по-немецки и не успели научиться по-английски. Волнуясь, они мешали английские слова с немецкими, и это, по-видимому, больше всего и бесило капитана. Из пренебрежения он говорил с изменниками в третьем лице.
— Скажите им, — говорил он, обращаясь к кому-то, хотя рядом с ним не было никого, кроме "мюнхенских американцев", — что у каждого порядочного солдата должна быть родина.
И для того, чтобы показать, что разговор окончен, техасец расстегнул кобуру и многозначительно перекинул свой кольт с руки на руку. Машинист тронул поезд, и «мюнхенцам» уже на ходу пришлось прыгать в немецкие вагоны.
На станции Фюртинвальде нам предстояла первая пересадка. Это была пограничная станция. На одной половине хозяйничал американский офицер, на другой — чешский. Поезд, доставивший нас сюда, возвращался обратно в Нюрнберг. Наш спутник-техасец проследил, как были сгружены ящики с продовольствием для солдат, несущих пограничную службу на этой станции. Американский комендант небрежно пересчитал ящики. Главное, чтобы были оставлены жевательная резинка и бутылки с кока-колой. И то и другое есть, значит, о'кей, все в порядке.
Пограничные станции на юге Германии живут своеобразной и бурной жизнью. Десятки переполненных поездов пересекают их ежедневно в обоих направлениях. Кто эти люди? Куда лежит их путь?
Пассажиры одного из поездов, который прибыл в Фюртинвальде, были поляками. Ехали они из Мюнхена через Чехословакию в Польшу. В душном, тесном вагоне мы увидели худою, изможденного старика. Позже мы узнали, что ему было всего двадцать шесть лет. «Старик» показал на лацкан своего пиджака, на котором был привинчен какой-то значок.
— Это значок узника Маутхаузена, — сказал он. — Синие и серые полосы — это цвета арестантской одежды, в которую одевали нас гитлеровцы. Ниже кусок порванной колючей проволоки. Я думаю, вам не надо объяснять, что это значит. Красный ромб свидетельствует о том, что я был политическим. Буква «П» в ромбе говорит о моей национальности. У французов ставили «Ф», у русских — "Р".
Шесть лет назад немцы вывезли этого поляка из Котовиц. Он был тогда здоровым, цветущим двадцатилетним парнем.
В этом поезде ехали не только бывшие заключенные Маутхаузена и Дахау. Здесь было много польских женщин, вывезенных немцами для работы в Южную Германию. Но самое страшное — это вагоны с польскими детьми. Гитлеровцы вывезли их когда-то из Силезии, чтобы сделать из них «фолькс-дейчей». Дети возвращались сейчас на родину, но ни один из них не знал польского языка.
