— Ты хочешь сорвать урок, — сказала она. — Пожалуйста, срывай!
— Мой папа — классик! — повторил мальчик.
— Александр, я знаю, твой папа пишет, но… он — не классик. Он — хороший, но не классик.
— Нет, классик! — возразил Кац. — Вы не знаете…
Наступила пауза.
— Александр, поверь мне, — наконец, выдавила Нина Антоновна, — я таю всех классиков, но твоего папы нет среди них… При всем моем уважении к нему. Ты не виноват… Он не виноват, — сказала она в сторону инспектора. — Он просто не знает, что такое классик.
— А вы его что-нибудь читали? — спросил Кац-младший. — Что вы читали?
Нина Антоновна Каца не читала, но, конечно, никак не хотела обнаружить это перед инспектором.
Напишет там в своем отчете «Не читала Каца» — иди потом, выкручивайся. А вдруг он, действительно, ничего пишет?
— Почти все, — сказала она, сверля глазами Каца-младшего, — и тем не менее я считаю, что он — не классик. А как вы считаете, Ян Петрович?
Она не думала обращаться к инспектору. Видимо это произошло от сильного волнения.
— Мне кажется, — ответил инспектор, — что Кац — классик…
Он улыбнулся. Учительница остолбенела. Она поняла шутку инспектора, она знала, как он не любил ходить на ее уроки, как он страдал на них, как ему надоело прослушивать одних и тех же, и, тем не менее, месть была жестокой.
— Ну, видите, — ляпнул Кац. И это было последней каплей.
— Выйди вон, — сказала Нина Антоновна, — и без родителей не являйся!
Кац-младший, гордо откинув голову, вышел.
Папа работал. Он писал вступительный фельетон для двух эстрадных артистов, недавно вернувшихся из поездки по Азии и Африке. В тех краях их давно любили, и поэтому они выступали там гораздо чаще, чем дома. Местных жителей особенно поражала способность актеров исполнять куплеты на их родных языках, включая племенные.
Актеров принимали вожди племен, шейхи, падишахи, а в последнюю поездку вождь одного племени им даже подарил часы. Это так растрогало артистов, что, возвратившись на родину, они попросили папу написать для них стихотворный фельетон, который обязательно начинался бы со слов: «Шейх Мухаммед нам подарил часы».
Папа бился над рифмой. Вообще-то рифма для папы не была проблемой. Папа на спор моментально придумывал к любому слову десять-пятнадцать рифм, что приводило в изумление даже известных поэтов. Вот и сейчас у него мелькнула неплохая третья строка: «И улыбнувшись в черные усы», — но были ли они у Мухаммеда?
Папа снял телефонную трубку. Вошел сын.
— Здравствуй папа, — сказал он, — тебя вызывают в школу.
— О Боже, — произнес папа. — Что ты уже натворил?
— Я сказал, что ты — классик.
Папа отодвинул листки и положил трубку.
— Зачем ты это сделал?! Мне надо кончать фельетон. Мне нужно давать маме деньги на жизнь. Зачем ты это сделал? Я тебя всегда считал умным мальчиком. Посмотри на меня, какой я классик?! Я пишу пьесы, которые никто не ставит!
— Всех классиков ставили после смерти, — сказал Кац-младший, — и Грибоедова, и Сухово-Кобылина, и…
— Не торопи меня, паршивец! — громко сказал папа. — Я еще хочу пожить и постараться сделать из тебя человека!
Папа сел к столу и уперся глазами в фельетон.
— Золя умер под забором, — напомнил сын.
— Ты у меня дождешься! — вскочил папа. — Ты у меня дождешься, Саша! — он ударил ладонью по столу. — Как звать учительницу?
— Нина Антоновна, — ответил Саша.
Папа засопел и нервно заходил по кабинету. Он был расстроен не только тем, что его обозвали классиком. Это полбеды! Папе, наконец, сегодня была назначена аудиенция у режиссера театра, на сцене которого папа мечтал увидеть свою пьесу.
У режиссера была одна особенность: он терпеть не мог авторов. Не как людей, нет, а за то, что они пишут пьесы. Он ненавидел читать пьесы. Однако спектакли получались блистательные…
— Талант, — говорили кругом, — талант.
Папа ловил его полгода, и как поймал — для всех оставалось секретом, кажется, даже для самого папы.
И вот сейчас летел под откос титанический полугодовой труд. И все из-за какого-то классика.
Папа подошел к телефону и набрал номер.
По тону, каким папа начал разговор, сын сразу понял, что отец беседует с режиссером.
Папа рассказывал про какую-то автомобильную катастрофу, про какой-то кювет и необычайное обледенение дороги, про ушибленную руку, осколок ветрового стекла и еще что-то, и просил получасовой отсрочки. Режиссер долго думал и разрешил.
…Нина Антоновна решила подготовиться к встрече. Сразу же после урока она пошла в библиотеку и долго рылась в каталоге.
В каталоге было три Каца: А. Ж., И. Г., и У. Д…
Нина Антоновна не знала инициалов своего Каца и, на всякий случай, просмотрела все книги. Их было немного. Одна из них в доступной форме рассказывала о высокогорном животноводстве, другая была посвящена борьбе народа Зимбабве, третья являлась пособием по педиатрии для медицинских училищ. И хотя все они были написаны хорошим литературным языком, но, по всей видимости, не могли быть отнесены к классическим произведениям.
Когда Нина Антоновна вошла в учительскую, папа уже ждал ее.
— Я — отец Саши, — сказал он, — здравствуйте, — и протянул руку. — Илья Григорьевич.
«И. Г., - промелькнуло в голове у Нины Антоновны. — Высокогорное животноводство в Киргизии!..»
— Очень приятно, — сказала она, — я с детства знакома с вашим творчеством.
Она волновалась.
Папа был поражен. Это был первый человек, который знал его творчество и не стеснялся в этом признаться. Значит, есть люди, которым нужно то, что он пишет, и которые любят его произведения.
— Спасибо, — сказал папа и поцеловал учительнице руку.
Нина Антоновна еще больше разволновалась и неожиданно для себя стала говорить о его блестящем языке, необычной композиции удивительно добром взгляде на жизнь. Она чувствовала, что ее понесло, но остановиться уже не могла.
Нина Антоновна восхваляла стиль, музыкальность, поэтичность, философичность и образность его произведений и вдруг почувствовала, что так она говорила только о классиках, скажем, о Салтыкове-Щедрине или Гоголе, и ей стало страшно.
Она внезапно замолчала и, глядя папе прямо в глаза, сказала:
— И все-таки вы — не классик…
Папа оторопел. Ему стало неловко.
— Упаси Бог! — сказал он, — Какой я к черту классик!
Нина Антоновна облегченно вздохнула.
— Очень хорошо, — сказала она, — я рада, что мы нашли общий язык… Поверьте, меня сильно взволновало то место, где вы описываете спасение отары овец при внезапном похолодании, и все же классик бы это описал иначе…
Папа оторопел вторично.
— Простите, Нина Антоновна, я никогда об овцах не писал… Я их, если честно признаться, почти не видел…
Тут оторопела Нина Антоновна. Она лихорадочно стала перебирать в голове инициалы: А. Ж., И. Г., снова А. Ж., — …и, окончательно запутавшись в них, вдруг сказала:
— Я с удовольствием прочла ваше пособие по самбо и считаю, что…
Папа рассмеялся и сказал:
— Что вы? Я пьесы пишу. И кое-что для эстрады… Но пьесы никто не ставит.
Нине Антоновне вдруг стало легко. Она почувствовала, что может помочь этому человеку.
— Знаете что, — задорно сказала она, — приносите… Мы поставим. Наш драмкружок занял второе место по району. Приносите ваши пьесы.
— Спасибо, — сказал папа, — я очень признателен, но они у меня для взрослых.
— А мы и Достоевского ставили, — сказала Нина Антоновна. — Она похлопала папу по плечу. — А Александра не ругайте. Он — не хулиган. Он просто не подумал.
Папа поблагодарил Нину Антоновну, обещал принести пьесу и вышел.
Он шел по улице, светило солнце. Папе было хорошо!
Режиссер его уже ждал. Это был еще молодой, но уже сытый человек. Он встал из-за стола, подошел к папе и крепко обнял его. Папа был тронут — он впервые видел этого человека.
— Я давно искал такую пьесу, как ваша, — начал режиссер. — Это то, что нужно именно нашему театру. Животрепещущая тема, неожиданное решение, яркий язык, сочные характеры! К тому же, бездна юмора! Огромное вам за нее спасибо. — Режиссер протянул папе пьесу. Папа обалдел.
— Я надеюсь, вы меня понимаете, — сказал режиссер.
Папа ничего не понимал. Он переводил взгляд с режиссера на пьесу и обратно и ничего не понимал.
Режиссер понимающе улыбнулся.
И тут папа заметил, что конверт, в котором он прислал пьесу в театр, не распечатан.
Папе стало невыносимо весело. Таким веселым он был всего дважды в жизни, и оба до того, как начал писать. Первый, когда познакомился с будущей женой; второй, когда после операции ему сказали: «Будете жить!».
Папа начал хохотать, и вдруг сказал:
— А вы знаете, я того… — классик…
