Вопрос с арсеналом встал ребром.
Мама разослала дядькам письма с мольбами немедленно забрать оружие.
Вскоре пришли ответы: Жоры в Маньчжурии не оказалось, он бесследно исчез и маузер никак забрать не мог. Аврух, вместо того, чтобы строить в Германии социализм, куда-то скрылся из оккупационной армии, а дядька Даня прямо с коня угодил в тюрьму.
— Как?! — удивился папа. — Он же гарцевал перед генералиссимусом!
— Слишком был на виду, — туманно объясняла мама.
Пьяный Василий целый день шлялся по двору и приставал ко всем с двумя вопросами: почему евреи не воевали и почему у нас не делают обыск.
— Они вчера жрали щуку, — вопил он, — откуда у них деньги на щуку?!
Иногда мне хотелось взять саблю и разрубить Василия пополам. Маме с папой тоже хотелось взять саблю, кортик и маузер — и выбросить! Но куда? Вынести оружие на улицу никто не решался — могли арестовать в момент выноса. А спрятать в комнате было негде. Дворничиха Фрося вдруг предложила начать проводить у нас регулярные уборки — причем совершенно бесплатно.
Напряжение нарастало. Надо было что-то предпринимать.
В углу нашей комнаты стояла высокая крутая печка, которая, кроме того, что отапливала комнату, периодически являлась причиной пожаров — то вылетевшая искра попадала на занавеску, то вываливалось горящее полено. Все пожары тушил папа сладким чаем, который он постоянно пил. Папа утверждал, что крепкий чай гораздо лучшее средство от огня, чем пена из огнетушителя. Все его рубашки были обгоревшими и пахли гарью. Иногда мама в печи готовила жаркое или печеную картошку, чтобы не видел Василий.
Последнее время она иногда смотрела задумчиво на огонь в печи.
— Вспоминаешь, как в ней горела еврейская литература? — интересовался папа.
— Нет, — отвечала мама, — но я знаю, где мы разместим арсенал.
Маузер, кортик и сабля перекочевали в печку. Их замуровали кирпичами. Мы перестали топить. Зима была суровая, и в комнате стоял дикий холод. Мама меня закутывала в оренбургский пуховой платок. Мы ели в варежках. Я весь дрожал.
— Не дрожи, — просил папа, — за холод не посадят. Терпи, скоро лето.
Летом пришло сообщение, что печку сносят и у нас будет центральное отопление.
— Подонки! — ворчала мама. — Они нам обещали его десять лет и десять лет не делали! А теперь, когда нам так понадобилась печь — нате!
Арсенал вновь перекочевал в буфет. Жизнь опять стала неспокойной. К тому же пришло письмо от дяди Авруха — он оказался в Нью-Йорке, на 96-й стрит, где торговал орехами. В конверте лежало фото.
— Не удивляйтесь, что я без кортиков, — писал он, — я их обменял на гринкарту.
— Шалопай, — вздохнула мама.
Дядя Жора оказался в Гонконге, где стал раввином.
— Гениальная страна, — писал он, — нет сквозняков! Папаху загнал, ношу кипу.
Мама сидела на шатком стуле и почти в прострации повторяла:
— Два брата удрали за границу, один — в тюрьме. Нас посадят и без оружия!
Папа не возражал. Меняя бинокли, он внимательно изучал пол.
— Ты сошел с ума? — поинтересовалась мама.
— Давай-ка поднимем доски, — предложил папа, — там не найдет ни одна сволочь.
Они разместили оружие под полом, а сверху положили ковер. Это место было лучше, чем печка, во всяком случае, в комнате стало теплее, мы ели без варежек.
Через месяц пришли две радостные вести — дядя Даня бежал из тюрьмы и доски решили менять на паркет.
Мама была вне себя. Папа — тоже.
— Вы же так мечтали о паркете, — сказал я.
— Да, но не сейчас! — ответила мама. — И потом — куда бежал Даня?
— Я думаю, он в Иерусалиме, — сказал папа, — там нужны конники.
Почему-то это предположение успокоило маму. Но оружие…
— Это какое-то наваждение, — возмущалась она, — стоит нам куда-либо его спрятать, неважно, в какое место — как это место тут же исчезает!.. Вот перед окном стена. Она закрывает солнце всю нашу жизнь. Она мешает нам жить. Ее не смогли разбомбить немцы, хотя бомбили по двадцать раз в день! Но я уверена: стоит в ней спрятать оружие — и ее тут же снесут!
— Проверим? — предложил я.
…Через три дня сообщили, чтобы мы заклеили окна и покинули помещение — будут взрывать стену…
— Ну, что я говорила? — сказала вечером мама.
— Послушайте, — сказал я, — что бы вы еще хотели уничтожить? Давайте спрячем туда.
— Кремль, — ответил папа, — я бы все оружие спрятал в Кремль!
Но пока оно опять покоилось среди накрахмаленных пододеяльников. Дом никогда все трое не покидали — кто-то оставался караулить арсенал. Пьяный Василий звонил во всевозможные инстанции, умоляя, чтобы нас обыскали.
— Гуся вчера ели, — вопил он, — откуда у этих жидов гусь?!
По ночам он ломился к нам, угрожая произвести обыск самолично. Положение становилось опасным. Папа дважды хотел вынести оружие и выбросить его, но мама не давала.
— Ты уже сидел, — останавливала она его.
Дворничиха Фрося угрожала, что, если мы не разрешим ей у нас бесплатно убирать, она заявит в милицию.
И вот однажды, когда папа укатил в командировку, мама нацепила на себя саблю. Это было светлой ночью. Мама думала, что я сплю, но я все видел. Она надела на один бок саблю, а на второй кортик. Потом засунула за пояс маузер и стала похожа на комиссара из революционных фильмов. Затем мама обвязалась оренбургским платком и поверх накинула немецкую котиковую шубу. Одну из трех.
Шуба в разгар лета выглядела довольно подозрительно, но, видимо, только она могла скрыть болтающуюся на боку саблю.
Мама прошла по гулкому двору, вышла на Владимирский проспект, дошла до Невского и повернула к Фонтанке. Маленькая речка должна была навсегда поглотить нашу тайну.
Дома спали. Дремали мосты. Город был пуст. Не только потому, что было три часа ночи, но еще и потому, что на днях была объявлена амнистия, и люди боялись выходить даже днем.
Мама перешла Аничков мост и двинулась по набережной в сторону Дворца пионеров, напротив которого под сенью деревьев собиралась произвести всеобщее и полное разоружение.
В ленинградской белой ночи шла одинокая женщина в немецкой шубе — было в этом что-то апокалиптическое. Гулкие шаги ее поднимались к белому ночному небу.
Внезапно из подворотни вылетело три уголовника. Краснорожих, грязных, бритых наголо. Глаза их безумно горели — судьба послала им немецкую котиковую шубу, летом, на Фонтанке!
Мама даже не успела опомниться, как они содрали с нее германскую диковинку. И остолбенели — на них в упор смотрел маузер, грозно покачивалась сабля, блистал кортик. Рожи их побледнели, ноги дрожали. Они швырнули шубу и бросились наутек…
Мама пришла в себя. Ее озарило. Она выхватила маузер-
— Стой, — крикнула она, — ни с места!
Дуло грозно глядело прямо на бандитов.
— Пощадите, мамаша, — завопил один, — семь лет свободы не видели! Дайте пожить!
— Подойдите! — приказала мама.
Они стали осторожно приближаться. Мама сняла саблю. Бандиты вздрогнули.
— Держи! — сказала она одному.
Второму мама протянула кортик.
Уголовники взмолились.
— Помилуйте, маманя. Только что из тюрьмы. Опять нас туда отправляете… Нет, не возьмем!
Мама взвела курок маузера.
— Бегом — марш! — приказала она.
Уголовники понеслись по набережной. Сабля гремела по асфальту. Каменные кони удивленно смотрели вслед.
Мама склонилась над водой — белесое небо отражалось в ней. Затем она размахнулась и бросила в реку маузер.
— Прощай, оружие! — сказала мама.
Она сняла шубу, повесила ее на руку и пошла к дому.
Я не спал.
— Спи, — сказала мама, — наконец-то мы можем спать спокойно. Спокойно мы спали часа три. В шесть пришли с обыском. Фрося была понятой. Из туалета вышел пьяный Василий.
— Ищите лучше! — прорычал он. — Телятину вчера жрали…
«Гости» поднимали паркет, рылись в стенном шкафу — но ничего не нашли.
— Жаль, печки нету, — протянула Фрося, — в ней бы точно обнаружили… Василий с горя запил еще больше.
Буфет наш опустел. Ничего больше не лежало среди пододеяльников. Жизнь моя стала печальной — я был беззащитен. Холодная сталь больше не согревала мое сердце…
Папа оказался прав — дядя Даня бежал в Иерусалим. Спустя много лет мы переехали к нему…
На стенах моего иерусалимского дома висит казацкая сабля, морской кортик и маузер. Я купил их в разных антикварных магазинах. Иногда в лунном свете израильской ночи я смотрю на них — и вдруг мой дом заполняют молодые дядьки-шалопаи, папа поднимает дощатый пол, и молодая мама бредет с саблей под шубой в белую ленинградскую ночь…
Мой папа пошел в дедушку. У того никогда не было денег — и у этого, тот вечно давал в долг — и этот, тот не знал, сколько дает — пять или пятьдесят, и этот тоже, правда, дедушка не знал, кому давал, а папа всегда знал, но это не имело ни малейшего значения: ни тому, ни другому не отдавали. Да они и не просили. Даже то, что один жил в украинском селе, а другой в Ленинграде не играло никакой роли. Периодически из Мястковки от дедушки приходили письма: погода отличная, торговля мукой идет хорошо, Нумеровский купил новую козу и так далее. В конце обычно была приписка: «Мойше, чуть не забыл, меня опять ограбили». Часто приходили просто открытки, где кроме приписки, вообще ничего не было: «Все хорошо, меня опять обчистили. Целую, Нахум». Мы каждый раз собирались купить на эти деньги то шкаф, то кушетку, то китайский плащ, но в этот самый момент приходило послание…
