— Как, согласен? — спросил руководитель группы.
Михаил смутился.
— Ты что, не надеешься на свои силы?
- Я вам дам ответ завтра, — ответил Пиков, а про себя думал: "Сил у меня, конечно, хватит, я сомневаюсь, есть ли у меня право выступать с таким докладом перед молодежью".
"Нет, — решил он по дороге домой. — Надо прийти завтра в горком и сознаться в своих грехах. Пусть товарищи осуждают меня, критикуют…"
— Сознаться? Ни в коем случае, — сказал Константин Николаевич. — Это может повредить твоему будущему.
Честное признание ошибок идет не во вред, а на пользу будущему и настоящему каждого человека. К сожалению, Михаил не внял зову своей совести, а последовал совету тестя. И хотя Михаил и на этот раз подготовил неплохой доклад, читал он его молодежи с какой-то внутренней неловкостью.
Эту неловкость внештатный лектор ощущал не только на трибуне, но и в своей семье. Три года Михаил вел активную пропагандистскую работу в комсомоле, и за это время лектор-антирелигиозник ни разу не поговорил со своей родной матерью о ее религиозных заблуждениях. Мать крестила сына на ночь, благословляла, когда он шел на экзамен, а сын безропотно подставлял свою голову под благословение.
— Я не хотел обижать старушку, — оправдывается он сейчас.
Уж не такая старушка мать внештатного пропагандиста. Марине Михайловне Пиковой всего сорок семь лет. Это человек с высшим образованием, кандидат наук. И не потакать матери в ее религиозных причудах должен был сын-комсомолец, а спорить, разубеждать.
Но сын не спорил:
— Неловко.
Рядом с Михаилом в тон же квартире жили два его племянника: Женька и Санька. Михаил знал, что бабушка таскает и Женьку и Саньку в церковь, слышал, как она забивает мальчишкам головы ересью, и ни разу с ней не поругался. И все по той же причине. Он боялся, что бабка скажет:
— А ты сам?
Так одна неправда тянула за собой другую. Михаил отмалчивался дома, в разговоре с товарищами, на комсомольском собрании. И пусть разговор на этом собрании шел совсем не о церкви, а о каком-нибудь двоечнике или заурядном лгуне-обманщике, Михаил старался не брать слова в прениях. Зачем обострять отношения со студентами?
Внешне, со стороны, все как будто бы было по-прежнему. Учился Михаил отлично, в лекторской группе продолжал считаться одним из лучших докладчиков, а в действительности этот лучший уже давно был не тем, за кого его принимали.
Жена Михаила не понимала переживаний супруга. Аня давно успела забыть о своем грехе перед комсомолом. Ну, было и сплыло. Аня даже на лекции стала ходить с обручальным кольцом на пальце. Мишу это возмущало. Мише хотелось сдернуть кольцо с пальца жены, накричать на нее, назвать пустышкой, но он сдерживал себя.
"Ссора с женой, — рассуждал он, — может испортить мне репутацию".
Сделка с собственной совестью не прошла для Михаила безнаказанно. Прежде он лгал вместе с женой, потом он стал лгать и ей. Прежде он лгал и страдал, теперь он лгал по привычке. Молодая семья разваливалась на глазах. В этой семье не было уже ни любви, ни уважения. На людях молодые супруги были любезны, улыбались, а дома они ругались и оскорбляли один другого.
— Обманщик!
— А сама-то ты лучше?
И вот, когда супруги рассорились окончательно, Константин Николаевич Костетский пришел в комсомольскую организацию МГУ.
— А знаете ли вы, что Михаил Пиков венчался в церкви?
Константин Николаевич сделал свое запоздалое заявление не для того, чтобы помочь комсомольцу Пикову осознать свои ошибки. Действиями Константина Николаевича, к сожалению, руководили другие, менее красивые соображения: тесть просто-напросто мстил своему зятю за развод. Комсомольцы юридического факультета очень внимательно разобрались в деле Пикова и решили исключить его из организации. И хотя решение комсомольцев было суровым, Костетского оно не устраивало.
— Нет, я не оставлю этого так, — сказал он. — Я добьюсь своего. Сначала я отберу у Пикова комнату, а потом испорчу ему будущее.
С этим Константин Николаевич и пришел к нам в редакцию.
— Помогите мне исключить Пикова из университета. Это конченый человек.
— Почему же конченый? Этому человеку всего двадцать два года. Его вина, конечно, велика, но он может еще разобраться в своих заблуждениях, прочувствовать их и снова стать честным, правдивым человеком.
Но тесть не верил в исправление зятя.
— Кривая душа, — говорил Константин Николаевич про Михаила. — Он принял таинство церковного брака, будучи членом комсомола. Где же его принципиальность?
Кстати, о принципиальности. Три года назад два молодых человека пошли на сделку с собственной совестью. А родители этих молодых людей, вместо того чтобы быть своим детям настоящими воспитателями и наставниками, предстали перед ними в роли обывателей. Константин Николаевич сначала благословил будущих молодоженов на первый ложный шаг, а потом толкнул на второй и третий. Молодые люди только-только вступали в жизнь, а родители учили их кривить душой. И научили.
Константин Николаевич оказался плохим отцом и тестем. И вот сейчас коммунист Костетский, врач по образованию, ходит и произносит обвинительные речи.
Нет, уважаемый Константин Николаевич, вы зря рядитесь в тогу прокурора и ищите кривую душу в других. Михаил Пиков и Аня уже наказаны. И вам сейчас самое время сесть и подумать о своей собственной честности и принципиальности.
1952 г.
Настроение у организаторов концерта было неважным: первая гастроль ансамбля песни и пляски ЦДКЖ — Центрального дома культуры железнодорожников — в городе Буе прошла при полупустом зале. А полупустой зал — это полупустая касса.
— Вы как хотите, — сказал на следующий день артистам директор клуба железнодорожников Туганов, — а я вторую гастроль ансамбля решил отменить. Давайте в целях увеличения кассового сбора устроим сегодня вместо концерта футбольный матч Москва — Буй. От Москвы выступает ЦДК, от Буя — «Локомотив». Жители города читают на афише ЦДК, думают, что это команда мастеров, и валом валят на стадион.
— С чего же зритель повалит валом? — усомнились артисты. — Команда мастеров — ЦДКА, а мы ЦДКЖ.
— Это обстоятельство учтено, — сказал директор, — мы напишем на афишах крупно «ЦДК», а рядом мелко поставим «ж». Пока зритель разберется, что к чему, билеты будут уже распроданы.
— Нет, я против такого матча, — попробовал запротестовать начальник ансамбля Алешин. — Мы и в футбол-то играть не умеем!
— Не верю! — отрезал Туганов и, обратившись к артистам, добавил: — А ну, поднимите руки, которые умеют!
Ни одна рука не поднялась.
— Жалко, — сказал Туганов, — а я бы неплохо заплатил.
Пои этих словах вперед вышел трубач оркестра Ряхов. Трубачу хотелось сказать «нет», а он сказал "да".
— Значит, сможешь?
— Господи, для меня футбол — раз плюнуть! — ответил, не моргнув, бойкий трубач.
— Следующий!
Вперед вышел лирический тенор Казаков, человек с брюшком и одышкой.
— Я играл, по только очень давно, в детстве, — сказал, краснея, тенор.
— Кем играли?
— Ну, этого, как его… — начал вспоминать тенор, — ну, того, который в свои ворота мячи забивает.
— Чудесно! — сказал Туганов. — Центр полузащиты у нас, значит, есть.
Легкий успех тенора Казакова соблазнил баритона Волгина, и баритон тоже поднял руку.
— А где играли вы?
— Я не играл, — сознался баритон, — но я видел, как играют другие.
— Прекрасно! — сказал Туганов и поставил баритона рядом с тенором в защиту.
Вслед за вокалистами подняли руки представители хореографической группы ансамбля.
— А вы что умеете?
— Мы балет. Мы делаем па-де-де и па-де-зефиры.
— Замечательно! — обрадовался Туганов. — Вас как раз пять. Вот вы все впятером и пойдете в нападение.
Пока Туганов укомплектовывал таким образом команду москвичей, сотрудники клуба успели оклеить город афишами. Маленькая буква «ж», как и предполагал директор, сделала свое преступное дело. Буй — город небольшой, однако спортивных болельщиков в Буе, как и во всяком другом нашем городе, имелось предостаточно. А так как посмотреть на игру мастеров футбола хотели не только болельщики, то к пяти часам чуть ли не весь город был у входа на стадион. Кассиры живо распродали весь имевшийся у них запас билетов, а народ все шел и шел.
Было уже самое время начинать матч. Но матч не начинался. Москвичи искали спортивную форму. К семи часам трубач Ряхов принес из города три пары бутсов и несколько маек, и так как ждать больше было нельзя, то москвичи вышли на поле в каком-то диком, неправдоподобном виде. Разномастные трусы и майки дополнялись разномастной обувью. Одни были в бутсах, другие — в полуботинках, третьи — в тапочках.
