— Что, значит, не знаешь? Ты в Доме художника?
— Наверное. Не знаю. Я в туа…
Копылов не договорил и снова принялся пугать унитаз. Звуки из сортира рисовали воображению дикую природу: рычание льва перемежалось с шумом водопада. Потом наступила тишина.
— Забери меня отсюда, — жалобно попросил Юрий Егорович.
— Откуда, отсюда? — рассердилась Рада, — зачем ты так напился, скотина?
— Не знаю, — прошептал Юра, — я хочу домой.
Копылова привёз его товарищ по изостудии и сбросил с плеча как ковёр. Ни о какой новой квартире, конечно, не могло быть и речи. Через неделю беременная Рада собралась на УЗИ.
— Пойду, схожу, — предупредила она мужа, — нужно же узнать пол будущего ребёнка.
— Я и так знаю, что будет мальчик, — пробурчал, не отрываясь от холста Копылов.
— Почему?
— Потому что проклятье рода Копыловых по женской линии не передаётся.
Рада рожала в положенный срок, роды прошли без осложнений, если не считать диалога, произошедшего после появления на свет младенца мужского пола:
— Александр Евгеньевич, вы в Бога веруете? — испуганно спросила акушерка у измотанного гинеколога.
— Не особо, а что?
— А в Дьявола?
— Тем более.
— Смотрите, на головке у младенца какие-то цифры, — испуганно перекрестилась отсталая акушерка.
— 666? Число Дьявола?
— Нет, 777.
— Ха-ха-ха, — заржал акушер-гинеколог, — три семёрки, в народе зовётся «три топорика». Видимо, малый будет специалистом по портвейну.
— Все вы по нему специалисты, — проворчала женщина, ни к месту вспомнив своего буйного суженного.
Случилось так, что охранник Николай Петрович Зелепукин на год завязал со спиртным. Причина епитимьи крылась в поведении самого Зелепукина — диком и невообразимом. Накидавшись водовкой до поросячьего визга, он принялся останавливать руками ленту эскалатора, ему, видите ли, не понравилось, что лента движется. Наряд милиции быстро пресёк безобразие, сопроводив Николая Петровича в «обезьянник», откуда его вызволили родные и близкие в лице тёщи, жены и дочери. Дома состоялся крупный разговор, в результате которого, было решено твёрдо и бесповоротно — он кодируется на год и больше не тревожит Московский метрополитен своим антиобщественным поведением.
Исцелённый Николай Петрович шёл на службу и мучительно размышлял, чем же он будет заниматься на дежурстве, если не бухать. Его напарником оказался Максим Новиков, парняга, с которым они изредка пересекались. Зелепукину было за пятьдесят, Максу недавно исполнилось тридцать, и Николай Петрович решил припахать молодого по полной программе, но напарник оказался сиз после недельного запоя, одутловат и нездоров.
— Петрович, а можно я поправлюсь? — вместо приветствия, жалобно проблеял Максимка.
Зелепукина это, честно говоря, подкупило. «Молоток, Максимка, мог бы и втихую похмелиться», — подумал Николай Петрович, — «а он, нет, культурно попросил, по-людски».
— О чём речь, конечно, поправься, — щедро разрешил Зелепукин.
Новиков достал из рюкзака бутылку водки и дрожащими руками отвинтил пробку. Воздух заполнил дух спиртных паров, отчаянных подвигов и последующих за ними неприятностей, но у Зелепукина был заложен нос, и он не уловил тревожных предзнаменований. Макс сграбастал стопарь и, судорожно дрыгая кадыком, опростал. На его порозовевших губах заиграла лёгкая улыбка, казалось, он одним глотком разгадал все тайны мира. Придя в гармонию со всей Вселенной, и наливая вторую стопку, Новиков поинтересовался:
— Ну, Петрович, как у тебя обстоят дела?
— Как у дряхлого танка: дуло ещё торчит, а воевать уже не с кем, — отшутился Зелепукин.
— Петрович, а можно я в туалете покурю? — спросил восставший из пепла Новиков.
— Кури, — Зелепукина вновь тронула тактичность Максима.
Новиков подымил в сортире, присел к столу и пропустил третью стопочку.
— Я слышал, ты в завязке. Начудил что ли?
— Да так, — замялся Зелепукин, — старый стал. Пора уже об оставшемся здоровье позаботиться.
— Пьёшь — помрёшь, не пьёшь — помрёшь, в гроб бабло не заберёшь, — философски заметил Максимка, накатывая себе очередную порцию огненной воды.
Зелепукин взглянул на стол, бутылка была уже наполовину пуста. Макс вальяжно развалился на стуле и достал новую сигаретину.
— На вахте курить запрещено, — одёрнул его Зелепукин.
— Петрович, не обижай курящих людей, — хохотнул Новиков, щёлкая зажигалкой, — нам и так жить меньше.
Макс покурил за столом, потом положил голову на руки и задремал. Чудес на свете не бывает, если один принимает на грудь, другой горбатит за двоих. «Да чёрт с ним, пусть ничего не делает», — подумал Зелепукин, — «лишь бы не чудил». Следующие два часа Николай Петрович регулировал людское месиво, бурлящее, клокочущее и текущее по направлению к своим стойлам. Когда он возвратился, Новиков, по-прежнему, кемарил за столом, а из пепельницы росло целых пять окурков. Зелепукин от такой наглости аж поперхнулся.
— Кашляешь? — продрал глаза Максимка.
— Кашляю. На прошлом дежурстве простыл, надо бы молока с мёдом попить.
— Говорят, что при простуде надо пить не молоко с мёдом, а коньяк с медсестрой, — сострил распоясавшийся Макс.
Взгляд Зелепукина случайно упал на стол — водка в бутылке плескалась уже на самом донышке.
— Я тебе сказал — остаканься, а не ографинься, — выговорил коллеге возмущённый Николай Петрович.
Он понял, что ситуация окончательно вышла из-под контроля, и все его причитания потонут в пучине залитых глаз Макса, как шлюпки в Тихом океане.
— Ну, что такое пол литра для молодого, растущего организма? — подмигнул Новиков, — так, на один зуб.
— Ну, ну, — не поверил Зелепукин, — много я вас, ухарей видел. Хлещет такой носорог и хлещет, кажется, может Лимпопо выдуть, а потом один глоток — и в хлам.
— Я штурвал крепко держу, — пообещал Максимка, добивая водку из горла.
— Дай-то Бог.
— Не сумлевайтесь, ваше благородие, — Макс достал из рюкзака вторую бутылку водки, — ты же видишь — я бык широкий.
— Ты бы хоть закусил! — взмолился Зелепукин, — тебя сейчас дугой накроет, бык широкий!
— Не бзди, Петрович, не накроет.
Ситуация осложнялась тем, что Петрович сам привык играть роль пьяного баламута, бузотёра и горлопана. А тут он выступал в непривычных для себя качествах — являлся трезвым моралистом проповедником и наставником. В данный момент он представал един в трёх лицах, то есть, был тёщей, женой и дочерью, и это здорово напрягало. Новикова пробило на разговоры, он принялся описывать в красках свои многочисленные любовные победы. Зелепукин только кивал, прикидывая в уме, сможет ли Макс работать вечером.
— … Она, короче, в любви мне призналась.
— А ты?
— А я мёртвым прикинулся, — заржал Новиков, стряхивая пепел в чай Николай Петровича.
— Ты что, нарочно, что ли?! — взбеленился Зелепукин.
Максимка швырнул бычок в зелепукинскую чашку и выскочил на шум, раздавшийся с проходной. Там утёсами возвышались два рослых инкассатора и требовали, открыть турникет.
— Ну-ка, быстро урулили отсюда! — завопил взъерошенный Максимка.
— Это ещё что за демон? — оторопели инкассаторы.
— Я что, непонятно объясняю?! — повысил голос Новиков.
— Открывай, давай, — один из крепышей сплюнул на пол.
Максим перегнулся через барьер и съездил первому инкассатору по уху.
— Замочу гада! — взревел здоровяк и двинулся на Новикова.
Второй инкассатор повис у первого плечах, спасая Макса от неминуемых увечий. Пользуясь моментом, Максим засветил первому богатырю кулаком в нос, у того, как из двух кранов, хлынула кровища.
— Прибью, паскудина! — заблажил бронированный крепыш.
— Давай, один на один! — раздухарился Новиков, — гладиаторский бой! Только ты и я! Один на один!
Макс был долговязым и худющим дистрофаном, носил почётную кличку «человек-глист», так что исход гладиаторского боя был предрешён.
— Не трогайте его! Это наш п-поломойка, он п-придурошный и п-припадошный! — запинаясь, заверещал Зелепукин, — он из п-психушек месяцами не вылазит! Видать, опять обострение п-пошло!
Николай Петрович сделал Максиму захват за шею, заволок в каптёрку и запер дверь снаружи.
— Его счастье, что убогий! — прорычал инкассатор, размазывая кровь по бронежилету, — а не то бы я его по грудь в землю вколотил!
— Иди сюда, окорочок! — заголосил из каптёрки Новиков, — я из тебя фарш сделаю!
Инкассаторы, матерясь, покинули помещение, а Зелепукин, выждав четверть часа, заглянул в каптёрку. Максим, распластавшись на полу, храпел, как половозрелый бульдог. Николай Петрович пнул его ногой, Макс не отреагировал, Зелепукин пнул сильнее — та же реакция. Взбешённый охранник, маясь бездельем и негодуя на сподвижника, решил заняться стихосложением. Зелепукин был настолько зол, что рифмы выскакивали из него, как шарики из игрушечного пулемёта. Стихотворение срослось за какие-то полчаса, и Николай Петрович назидательно зачитал его вслух, обращаясь к турникету и конторке с ключами:
