И всё бы хорошо, но не было у Лёни славы, а художник без славы, что расстегай без начинки — всего лишь тесто, безвкусное и пресное. А как Куприянову хотелось погреться в нежных лучах славы, как хотелось, да, видать, не судьба. От этих грустных мыслей и решил Лёня сгонять, проветриться в Париж — столицу художников и влюблённых.
Гостиница, где он остановился, была не просто бедной, она кичилась своей нищетой. Унитаз, не привинченный к полу, шатался при малейшем прикосновении, душевая кабинка, лишённая стенки, напоминала Одноглазого Джо, а винтовая лестница была настолько древней и затёртой, что наверняка помнила казаков во времена их джигитовки по бульварам. Возле входа в гостиницу отирались высоченные негры, все они были гладкие и ухоженные, прямо лоснились на солнце. Чувствовалось, что они не работали ни дня в своей жизни, и единственное их занятие — слоняться по улицам без дела, без конца здоровкаться с себе подобными и хаять белых буржуёв, погрязших в расизме и ксенофобии. Завтраки в гостинице были чисто символические, зато Лёня лишний раз мог убедиться, как легко наши соотечественники переходят от светской беседы к последней степени остервенения и обратно. Сидят себе две тётки, завтракают и делятся впечатлениями. Всё тихо, чинно, пристойно, чашечки постукивают о блюдечки, бриоши восхитительны, под потолком реют ангелы. Разговор заходит о ценах на туры.
— А сколько у вас стоила путёвка?
— Тридцать тысяч за неделю.
— Мно-о-ого. У меня двадцать три тысячи за две недели.
— Сколько?!
— Двадцать три тысячи рублей.
— За две недели?!
— Угу.
— Не может такого быть!
— Я вам говорю.
— Женщина, всё вы врёте! Не может двухнедельный тур стоить меньше, чем недельный!
— Что, значит, не может! Просто вас тур агентство надуло! И поделом вам, нужно самой Интернет шерстить!
— У меня в тур агентстве свояк работает, он на мне рук греть не будет! Не может двухнедельная путёвка в Париж стоить двадцать три тысячи! Сидит и врёт прямо в глаза, стерва!
— Хабалка!
— Суматовка!
— На себя посмотри, чувырла!
— И как тебя, такую только в Париж пустили!
— Тебя не спросили!
— Ах, ты … с ушами!
— Дристать тебе, не перестать, грымза!
— Чтоб у тебя язык отсох! Чтоб у тебя внуки на Шрека были похожи! Чтоб у тебя…
Ну, и так далее. «Мне поездка, вообще, в семнадцать тысяч обошлась», — подумал про себя Лёня, но благоразумно промолчал, ему не улыбалось выслушивать оскорбления в свой адрес. Склока так же быстро гаснет, и под потолком вновь реют ангелы.
— А вы обратили внимание, на улицах совершенно нет собачьего дерьма! Раньше шагу нельзя было ступить, чтобы не вляпаться!
— Кризис, хоть что-то в нём есть хорошего.
— А мы не могли с вами в московском кафе встречаться?
— Нет уж, увольте. За границей, когда ты заходишь в кафе, словно попадаешь в гости, к своим, где тебя ждут и где тебе рады. А у нас чувствуешь себя, как диверсант в тылу врага. Так и ждёшь, что тебя облают, плюнут в кофе или, в лучшем случае, обдерут, как липку.
— А вы не были в Турции?
В воздухе вновь слышится запах озона.
— В Турляндию не поеду ни за что! Там туристы только и делают, что жрут! Жрут и жрут! Хавают и мечут! Лопают и хомячат! Как с голодного края! Париж — другое дело, кругом культура.
— Знамо дело.
Лёня пил Париж, пил как выдержанное вино, мелкими глотками, медленно и самозабвенно. Пил его под ярким солнцем и под моросящим дождём, под звон колоколов и шелест Сены, под запахи кофе и круасанов. Перед отъездом, Куприянова занесло в неблагополучный район, он хоть и находился под впечатлением от столицы Франции, обратил внимание, что дома становятся всё безобразнее, а негры всё выше. Вдруг из-за спины возник смуглый парень в футболке бразильской сборной. Он гостеприимно наступил Лёне на ногу и закричал:
— Footbol! Brasilia! Champion!
— Лёня остановился, не понимая, чего от него хотят. Латинос продолжал наседать:
— Amigo! Frend! Are you from?
— Раша, — выдавил из себя Куприянов, — СССР, Бразилия — дружба навек.
Парень начал приплясывать вокруг Лёни и показывать, наступи, дескать, и ты мне на ногу. «Надо же, совсем, как у нас», — ещё подумал Куприянов и отдавил бразильцу, или кто он там, пыльную лапищу. Парняга напоследок обскакал вокруг Лёни и скрылся в толпе. «Сколько же в мире сумасшедших, — ещё подумал про себя Куприянов, но игла сомнения уже кольнула его в сердце — на психа чувачок похож не был, в его нанайских плясках угадывался неведомый доколе смысл. Лёня ощупал нагрудные карманы — лопатника не было. Сердце тут же покатилось вниз и застряло в области подошв. Колени Куприянова подогнулись, во рту стало сухо и тревожно, в затылок ударил залп адреналина, так что окружающие дома и деревья утратили чёткость и побагровели.
— Ворюга! — завопил Лёня и обомлел.
До него внезапно дошло, что в кошельке были все его деньги, а, главное, загранпаспорт сроком на десять лет и шенгеном на год. Потеря такого документа была сравнима с утратой среднего пальца правой руки. То есть, в ближайшие месяцы можно смело забыть о путешествиях, а палец, вместо того, чтобы показывать оставшимся домоседам придётся использовать в иных, сугубо мирных целях. Хорошо, что неведомые доброхоты указали Лёне кафе, куда скрылся воришка. Куприянов ворвался в кафе, как Свирепый Гарри в любимый салун, глаза его горели праведным огнём, из ноздрей валил дым. Ворюга задёргался, замельтешил, пытаясь уйти от возмездия, но Лёня настиг его и схватил за плечи. А дальше получилось уже автоматически: Куприянов потянул на себя плечи противника и резко двинул коленом. Удар пришёлся нечистому на руку прямо в солнечное сплетение, тот стал хватать воздух ртом и пучить глаза, как будто Лёня наградил его базедовой болезнью. Парижане и гости столицы дружно зааплодировали, чувствовалось, что они тоже не против съездить карманнику по ушам, но пресловутая толерантность одержала вверх, и суд Линча не состоялся. Воришка протянул Лёне бумажник, Куприянов испытал непреодолимое желание повторить «солнечную процедуру», но тоже сдержался. Он не хотел, чтобы россиян упрекали в излишней жестокости.
Хоть Лёня никому и не рассказывал про своё приключение, все русские постояльцы гостиницы были уже в курсе. Мужчины жали ему руку и предлагали выпить на брудершафт, женщины поощрительно щурились, и даже дети показывали на него пальцем. Неведомым образом слухи о парижском инциденте доползли и до родного города, так Лёня стал местной знаменитостью. Теперь его выставки сопровождали наплыв посетителей и шумиха.
— Чья это выставка?
— Как чья?! Самого Куприянова!
— Какого Куприянова?
— Как, какого?! Того самого, который карманника в Париже отоварил!
— Банду карманников, — поправлял «свидетель расправы», — он там пятерых на локоть намотал.
— Да, — подтверждал ещё один «очевидец», — три челюсти им сломал и десять рёбер. А одному, вообще, башку проломил.
— По виду, вроде, не скажешь.
— Он в ВДВ служил.
— А-а-а.
— Ну и как, уходят у него работы?
— Улета-а-ают.
— Свезло Лёне, — завистливо вздыхали живописцы, ища глазами, кому бы тоже начистить рыло, — на ровном месте свезло. Такую славу за деньги не купишь, нужен скандал, а ещё лучше мордобой. Можно и в Москве, но лучше в Париже.
Вы знаете, что такое утреннее дребезжание? Нет, вы не знаете, что такое настоящие дрожь и дребезжание. А это состояние организма, словно вас загрузили в барабан стиральной машины, но вместо порошка засыпали туда гвоздей и канцелярских кнопок, потом покрутили, как на центрифуге, потрясли, будто в шейкере и, наконец, выполоскали и высушили.
Вот Анатолий Анатольевич Кондаков, старший менеджер «Мураторга» сорока двух лет от роду, прекрасно знал, что такое утреннее похмелье и каким дребезжанием оно сопровождается. Толик Кондаков с рождения демонстрировал всем свою активную жизненную позицию. В три года он уже верховодил в песочнице, у него была самая яркая, пластмассовая машинка и самый большой совок. В пять лет, когда родители отказались купить ему набор оловянных солдатиков, Толян твёрдо решил стать богатеем и от этого намерения никогда не отказывался. Он хорошо учился в школе, неплохо в институте и, не страдая юношеской ерундистикой, сразу рванул в менеджеры продуктовой компании. Кондаков быстро вскарабкался до должности старшего менеджера и принялся скирдовать денежные знаки. Будем объективны: работа в компании была невыносимой и опустошающей, и за десять тысяч евро в месяц Толику приходилось несладко. Стресс он, как водится, снимал с помощью литра виски и тарелки квашеной капусты. К сорока годам организм Кондакова после подобной «ковбойской» диеты начал барахлить и пробуксовывать. Анатолий Анатольевич просыпался в четыре утра от ужаса, что к восьми не успеет протрезветь.
