— Приоткройте рот, — сказал он.
Я раздвинул губы.
— Теперь — закройте, — торопливо добавил он.
И снова стал смотреть на меня.
— Уши не на месте, — сказал он. — Опустите их немного. Благодарю вас. Теперь глаза. Закатите их дальше под веки. Будьте любезны положить руки на колени и чуть — чуть поднять лицо кверху. Вот — вот, так уже лучше. А теперь расправьте плечи — так! И согните шею — так! Подожмите живот — так! Выгните бедро по направлению к локтю — вот так! Лицо ваше мне все еще не очень нравится, оно великовато, но…
Я перевернулся на своем табурете.
— Хватит! — воскликнул я с волнением, но, как мне кажется, и с достоинством. — Это лицо принадлежит мне. Оно не ваше, оно мое. Я прожил с ним сорок лет и знаю его недостатки. Я знаю, что его не назовешь классическим. Знаю, что оно не очень красит меня. Но все-таки это мое лицо, единственное, которое у меня есть…
Я почувствовал, что голос мой дрогнул, но все же продолжал:
— И каково бы оно ни было, это лицо, я привык к нему и полюбил его. Этот рот — мой, а не ваш. Эти уши — мои, и если ваши пластинки чересчур узки для них…
Тут я замолчал и хотел было встать со стула.
Фотограф дернул за шнурок. Что-то щелкнуло. Я видел, как аппарат еще вибрирует от сотрясения.
— Кажется, мне удалось схватить черты лица как раз в момент оживления, — сказал фотограф, растягивая губы в довольной усмешке.
— Ах, вот как! — сказал я, пытаясь съязвить. — Черты лица? Вы, должно быть, не думали, что я могу вдохнуть в них жизнь, а? Ну, ладно, дайте мне взглянуть на снимок.
— О, пока еще не на что смотреть, — ответил он. — Сначала надо проявить негатив. Приходите в субботу, и я покажу вам пробную карточку.
Я пришел в субботу.
Фотограф пригласил меня в ателье. Мне показалось, что на этот раз он был еще спокойнее и серьезнее, чем в день нашего знакомства. Мне даже показалось, что в его манере себя держать появилось нечто горделивое.
Он развернул передо мной большую пробную фотографию, и в течение нескольких минут мы оба молча смотрели на нее.
— Это я? — спросил я наконец.
— Да, — спокойно ответил он, — это вы!
И мы снова стали рассматривать фотографию.
— Глаза… — нерешительно сказал я. — Глаза не очень похожи на мои.
— Конечно, нет, — ответил он. — Я подретушировал их. Они получились великолепно, не правда ли?
— Прекрасно, — согласился я, — но брови… Разве у меня такие брови?
— Нет, — сказал фотограф, бросив беглый взгляд на мое лицо. — Ваши брови я убрал. У нас теперь есть такой препарат, знаете, дельфид, с помощью которого мы делаем новые брови. А вот здесь, вы можете проследить, где именно, я уничтожил волосы у вас на лбу. Мне не нравится, когда волосы на черепе растут слишком низко.
— Ах так, вам это не нравится? — повторил я.
— Нет, — сказал он, — они там не нужны. Я люблю начисто убирать волосы с гладких поверхностей и делать новую линию лба.
— А как насчет рта? — спросил я с горечью, которая, к сожалению, ускользнула от фотографа. — По — вашему, это мой рот?
— Рот немного подправлен, — ответил он. — У вас он расположен слишком низко. Я не мог его использовать.
— А вот уши, — сказал я, — уши, как это ни странно, очень похожи на мои. Да, они точь — в-точь как у меня.
— Это верно, — задумчиво произнес фотограф, — но при печатании карточек я легко могу изменить их. У нас теперь есть такое вещество — сульфид, при помощи которого уши полностью удаляются. Я посмотрю, нельзя ли будет…
— Послушайте, — перебил я его, вдохнув в свои «черты» максимум жизни и говоря с таким уничтожающим презрением, которое, кажется, способно было раздавить человека на месте. — Послушайте, я пришел сюда, чтобы получить фотографию, карточку, нечто такое, что походило бы на меня (каким бы нелепым вам ни казалось подобное желание). Я хотел иметь нечто такое, что являлось бы копией моего лица, того лица, которое даровала мне природа, как ни скромен ее дар. Я хотел иметь нечто такое, что мои друзья могли бы хранить после моей смерти и что могло бы послужить утешением в их горе. По — видимому, я ошибся. Мое желание не сбылось. Так делайте же свое черное дело. Берите свой негатив, или как там вы его называете, окунайте его в сульфид, бромид, оксид, ерундид — во что вам заблагорассудится, — удаляйте глаза, подправляйте рот, кромсайте лицо, реставрируйте губы, одухотворяйте галстук и перекраивайте жилет! Наведите на снимок глянец, отретушируйте его, украсьте позолотой — делайте все, пока вы, даже вы сами, не удостоверитесь, что работа кончена. А потом возьмите фотографию и сохраните для себя и для своих друзей. Быть может, они оценят ее. Мне же эта штука не нужна.
Тут я залился слезами и выбежал из ателье.
из сборника «ЕЩЕ НЕМНОЖКО ЧЕПУХИ» (1916)
Перевод М. Кащеевой и Б. Колявкина
Портретная галерея мистера Гранча
Из его личных наблюдений
I. МНЕНИЕ О ХОЗЯИНЕДрянь человек. И заметьте, я говорю это без всякого предубеждения. Я не питаю к нему никаких дурных чувств. Просто он дрянь, и все. Мелкий человечишка — вот уж точно, иначе его не назовешь… Разумеется, мое жалованье тут ни при чем. Я считаю ниже своего достоинства упоминать здесь о всей этой истории, хотя, если уж на то пошло, когда после пятнадцати лет безупречной службы вы просите о прибавке каких-нибудь пятисот долларов в год, хозяин, казалось бы, должен с радостью пойти вам навстречу. Бог с ним, я не питаю к этому человеку дурных чувств. Отнюдь нет. Если бы он вдруг умер, никто не жалел бы о нем так искренне, как я. Уверяю вас, если бы он вдруг упал в реку и утонул, или провалился в канализационный люк и задохнулся, или поднес спичку к бензобаку и взорвался (мало ли что может с ним случиться), я был бы глубоко огорчен его преждевременной смертью.
Но что такое его мелочность по сравнению с его невежеством! Ведь он абсолютно пустое место. Конечно, я не собираюсь сообщать об этом каждому встречному и поперечному. Наоборот, я всегда решительно пресекаю кривотолки; все равно поголовно весь город знает ему цену. Просто ума не приложу, как этот человек мог добиться такого положения, какое он теперь занимает! Ведь он и держится на этом месте только благодаря тому, что вся контора на него работает. Иначе он не усидел бы и полдня.
Помилуйте! Письма, которые он пишет, пестрят ошибками (разумеется, это между нами!). Да, да! Орфографическими ошибками! Спросите хотя бы у его машинистки.
Я часто задаю себе вопрос: зачем я продолжаю у него работать? Десятки различных компаний были бы рады видеть меня в числе своих служащих. Вот совсем недавно (еще и десяти лет не прошло) мне предлагали — да, да, именно предлагали — отправиться в Японию продавать библии. Как я жалею теперь, что не согласился! Мне, конечно, понравились бы японцы. Они настоящие джентльмены, эти японцы! Они-то не стали бы отказывать в просьбе человеку, который вот уже целых пятнадцать лет трудится в поте лица своего.
Я не раз подумывал о том, чтобы заявить ему об уходе. Я так и сказал жене: пусть он лучше не доводит меня до крайности, не то как-нибудь войду к нему в кабинет, да и выложу все, что о нем думаю. Так меня и подмывает, так и подмывает! Часто, возвращаясь в трамвае с работы, я повторяю в уме все, что собираюсь ему сказать.
Советую ему быть со мной повежливее. Так-то!
II. ПАСТОР ЕГО ПРИХОДАТупой человек. Тупой — лучшего слова и не подберешь, — тупой и нудный. Не скажу, что он плохой человек. Может быть, даже хороший. Против этого я не спорю. Просто до сих пор его хорошие качества ни в чем не проявлялись. Впрочем, я взял себе за правило никогда не говорить ничего такого, что может испортить чью-либо репутацию.
А его проповеди! Не далее как в прошлое воскресенье он подарил нас проповедью об Исаве. Ну знаете, дальше некуда! Жаль, что вы не слышали! Невероятная чушь! Возвращаясь из церкви, я сказал жене и шедшим с нами знакомым, что уж не знаю, чем он только думал, когда сочинял эту проповедь. Заметьте, я принципиально против критики, когда дело касается проповеди. Я всегда считал своим священным долгом воздерживаться в этом вопросе от всякой критики, и если говорю, что он нес околесицу, то не для того, чтобы критиковать проповедь, — я просто констатирую факт. Подумайте только, ведь мы платим ему тысячу восемьсот долларов в год! И при этом он не вылезает из долгов! Интересно, куда он девает деньги? Расходов у него никаких. Семья небольшая — всего четверо детей. Просто транжирит. И вечно его где-то носит: в прошлом году ездил в Нью — Йорк на собрание синода (отсутствовал целых четыре дня!), три года назад укатил в Бостон на какой-то семинар по священному писанию и провел там чуть ли не целую неделю, да еще взял с собой жену.