Так хорошо, что плохо
Кошке Фросе хорошо. Так хорошо, что плохо. Фрося мается от полнейшего счастья, ежесекундно нарываясь на поджопники. Отчего-то даже они перестали радовать. Отчего-то перестали радовать своей тупизной шпицы. Собственная острота, впрочем, тоже. Перестала. Фрося лишь ест, спит, снова ест и опять спит, в перерывах протирая корону. Еще ходит, как электричка, туда-сюда, сюда-туда. И смотрит на нас взглядом номер 666, означающим «как же я от вас устала, блядь».
Родись Фрося клопом, то не видать ей депрессии как своих ушей. Жаждала бы крови все 24×7, и никаких тебе терзаний. Клоп – он и есть клоп. Психоанализ тут ни к чему. Даже лишнее. Фрося не клоп, Фрейд ей не чужой человек, поэтому она садится и набирает в Яндексе: «Почему я такая». Яндекс предлагает продолжить фразу – дура, тупая, красивая, неудачница, страшная, ленивая, некрасивая, толстая. Нет никаких женских сил на такой набор. Яндекс бессилен пред великим Фросиным страданием. Угораздило же родиться высшим существом. Печалься теперь.
«Ты, Фрося Атосовна, какая-то ебанутая, чесслово, – говорит Чуча. – Нет у тебя энтих… делов, что ль? Давай-ка, это самое, займись собой. Маникюр, педикюр, спа опять же. Знаш как помогат! Слазь ты со свово Кафки. А мож, у тя болит чо, а? Колбаса ты моя юбилейная». Промакивает уголок глаза хвостом и обнимает Фро за шубу, шепчет: «Мово-то опять с какой-то… этой самой… видали. Прямо в кустах за крайним домом. Эх! Знаш как плохо-то мне, ох как плохо. Да шоб он сдох, окаянный. Во как плохо. А ты… Тьфу! Я же щас чо, это самое… только маникюрами и спасаюсь да по соляриям душеньку-то свою и отогреваю. Устала, как рыба об лед. Глянь, как почернела».
Фросе хочется возразить, процитировать пару страниц из классиков психоанализа, да разве ж против Чучи с кустами попрешь? Фрося печалится еще минуты полторы для острастки. Говорит как бы между прочим: «А у сов сегодня копченые мыши на вечер. Чуча Генриховна, отдохнем, а?»
Наш зверинец к дню независимости ставил спектаклю. Фрося, так и быть, согласилась стать примой. Шпицам и другим котам досталась главная роль – роль народа. Старый шпиц надел картуз и косоворотку. «Кривозубка в косоворотке», – сострил новый шпиц. За что был тут же облачен в корсет и юбку. «А можно всех посмотреть?» – спросил кот Антуан, высунув глаз из костюма булыжника. «Прям французская революция какая-то», – констатировала Фрося. «Сиськи оголишь – сделаю тебя революцией», – сказал режиссер Анатолий. «Ага, щас, только разгон возьму», – поправила Фрося брульянты в трех декольте.
«Что ж, попытаться стоило. По местам, – сказал Анатолий. – Итак, народ сидит, пьет и играет в карты, заходит независимость». Фрося появилась в дверях с видом английской королевы. Сказала: «Здрассте, всем чмоки в этом чате». И элегантно поправила корону. Анатолий вскочил с режиссерского стула: «Независимость, больше динамики, покажи мне страсть! Заново». Фрося вышла и бурно ворвалась в помещение, роняя декорации. Народ в это время замечательно справлялся с ролью, активно напиваясь. «Передернуть надо», – басом сказала шпиц-дама и стянула юбку. «Дурака учим, – проблеял булыжник и сдал карты. – У кого не нолито? Со свиданьицем, чо ль? Будем!»
«Восторг, – сказал Анатолий. – Натюрлих. Независимость, присаживайся, будь ближе к народу. Водочки даме?» Фрося пригубила, оттопырив пальчик. «Заново, – закатил глаза Анатолий. – Независимость, ближе!» Фрося плюхнулась на колени старому шпицу и накатила из горла. Затем развязно захихикала и спросила: «Господа не желают перекинуться в партеечку?» – «Грандиозно, – взвыл Анатолий. – “Золотая маска”, я иду к тебе!»
Постановка наращивала обороты. Народ и независимость демонстрировали полнейшее единство, азартно играя на раздевание. Режиссер валялся под столом. «Диадему снимай», – пробасила шпиц-дама, протянув лапу к независимости. «Шулера! – заорала Фрося и треснула даме по кумполу. – Я вам тут щас всем глаз на жопу понатягиваю», – бушевала независимость, размахивая короной.
Анатолий лежал под столом, не в силах пошевелить даже хвостом, и восторженно думал: «Эх, “Взятие Бастилии” надо было ставить. Тогда б точно – Нью-Йорк, премия “Тони”…»
Кошка Фрося – женщина свободная. День спит, ночь гуляет. По утрам орет под окном. Часа два орет. Пока я рывком не вскидываю себя над кроватью.
– Только не бей, – наставляет муж из-под подушки.
Все в курсе, что нога у меня тяжелая. И целкость хорошая. Сборная по футболу отдыхает.
Я тоже женщина свободная. Хочу – борщ варю, хочу – газон стригу. Еще я сдержанная очень. У нас на Урале все бабы – сплошные леди. Идет себе такая ледь, топориком поигрывает, кокошник профессионально заточен. Тут вам не это, а то. Глядь – мужик порубленный лежит. И сразу понятно – любит ведь. Любила то есть. Ну, психанула. Чуток. Дом же не пожгла. И все ведь молча. Соседи же. Да и чо говорить-то? Помер – похороним. По-другому еще ни разу не было. Додолготерпелась, в общем, домилосердствовалась.
Ну и вот, короче, сидишь – не знаешь, кого прибить. Вся в сплошных достоинствах, а душа томится. Рассчитываешь, что лучше – испепелить сразу или сперва прихлопнуть. Муж сидит за столом, баранки в чае мочит, говорит:
– Что-то полотенце у нас сегодня криво висит.
Потом кусок жизни я не помню. А потом сразу брокколи вынимаю из морозилки, варю пельмени и графинчик водочки заныканный вытаскиваю. И хорошо так… Как любой свободной женщине.
У меня есть подруга Вика, у которой все приметы – к деньгам. Даже концерты спелеологов. Она пошла туда, потому что сказали, что будет не больно. К тому же надо было поддержать Машу, которая еврейка. Маша была влюблена в значительную часть тела одного из исполнителей. Вика пришла и села. Концертный зал был увешан вырезанными из бумаги сталактитами и сталагмитами, а также счастливыми лицами спелеологов.
Концерт начался. Маша и Вика ждали, когда исполнитель вынесет на сцену любимую Машей часть. Сначала вышла девушка-поэт. Начала читать свои стихотворения на пещерную тему. Пещерные страсти выглядели, как и наши, земные – Она его любила, а Он ее бросил, и поэтому они увидятся в могиле. Довольно скоро. Маша встала с места и громко сказала, что это никакое, на хрен, не искусство. Спелеологи заволновались. Простым смертным трудно понять романтику людей, теряющих волю при виде сосулек. Машу жгет страсть иного рода. Она способна влюбиться во что угодно, а потом ждать это из армии.
Девушка-поэт прошла за кулисы, чтобы начать биться по этому поводу об колонну. На эту тему у нее сразу же родилось пятнадцать стихов. Почти все были гениальными. Она их никому не прочитала, чтобы не украли.
Наконец вышел исполнитель. И вовремя. Маша к тому времени его уже почти разлюбила. На фоне сосулек он выглядел не так, как прошлой ночью в баре. Маша оглядела зал и заметила пару сучек, которые явно только что узнали, что такое спелеология. А Маша – она другая, она лучше и вообще еврейка. Таким набором редко кто может похвастаться.
Исполнитель запел. Маша подпевала ему своим контральто из зала. Сучки слушали это безобразие молча, постепенно набрякая лицами. Маша была готова жениться прямо сейчас по еврейскому обычаю. Спелеологи не разделили Машиного порыва. Они хотели умереть тихо, без песен и плясок в любимой пещере, среди бумажных сосулек. И исключительно от искусства. Они предложили ей перейти в соседний зал, где у местных пенсионеров проходил вечер фольклора.
Маша крикнула:
– Идите вы знаете куда со своим искусством! И это не приглашение!
Спелеологи, главное дело, этих слов ничуть не испугались. Вика, заливаясь слезами счастья и прокладывая себе дорогу Машей, интенсивно отползала к выходу.
– Уроды! – сказала Маша.
– К деньгам, – сказала Вика.
И они пошли обедать в синагогу.
Я женщина загадочная. Это любой подтвердит. Во-первых, я постоянно угораю над чем-то своим. Сижу и смеюсь в одно лицо. Страшное зрелище. Во-вторых, я себя постоянно пытаюсь убить. Выходит хорошо, но не до конца. Вчера чуть не убилась штопором. Он не обычный, с иглой, типа пневматический. Специально для меня, чтобы удобнее втыкалось в башку. Мужу на день рождения друзья преподнесли.
И вот внезапно сижу я со штопором в башке и смеюсь над чем-то своим. Страшное зрелище. Кровища, муж уже переехал в обморок, гости отсыпаются на природе. Никого нет, короче. Выпивать уже как-то никого не тянет. Муж возвращается оттуда, говорит:
– Надо в больницу.
Я представляю, как больницу рвет на части от меня со штопором в башке. И продолжаю угорать над чем-то своим. Муж смотрит на покачивающийся из стороны в сторону штопор, обижается и снова уходит в обморок. Я его так-то понимаю. Со стороны-то ужас, бля.
Проржалась, штопор вытащила – вроде целый. У мужа конвульсии прекратились. Привыкать, похоже, начал к правде-то жизни. Говорит: «Как ты до меня-то бутылки открывала, чучундра?» А меня рвет на части. Дак хрен его знает. Так и открывала, короче.
