Он даже знал, где — на станции Репино, бывшей Куоккала…
Было июльское утро, песок еще хранил ночную свежесть, пляжники загорали, играли в мяч, в преферанс, дети ловили казераг, пускали змей — и вдруг одна волна вынесла его на берег…
Так Гарик представлял свое рождение. Хотя мама его, пианистка, изестная всему Ленинграду, а, может быть, и за его пределами, утверждала, что он родился в каком‑то родильном доме и даже показывала его ему. Какая скука! Мама, наверно, все перепутала, она была стара и уже с трудом исполняла полонезы Шопена. Так, для себя, потому что Шопен уже вышел из моды, он был какой‑то нешумный, а все требовали криков и грохота…
Наверное, Гуревич был прав — во всем его облике было что‑то от дельфина — радостное, озорное, и так же, как и они, он был добродушен. Гарик был уверен, что у дельфинов не морда, а лицо, к тому же лучше многих человеческих, какое‑то интеллигентное. Морда была у Ореста Орестыча, который произошел от шакала. Гуревич был в этом уверен. Такая уж была у него теория — человек произошел не от одного какого‑то животного, а от разных. Каждый от своего. Кто‑то от ехидны, кто‑то — от барана, а вот Орест — от шакала. А Главный, безусловно, от моржа…
Когда‑то они с мамой жили недалеко от моря, и когда оно осенью разливалось, то волны ласкали порог их дома и слушали мамины полонезы.
Гарик не играл ни на чем. У него все играли. И как! Театр поглощал все его время, он им дышал, им жил. А в свободное время он любил гулять вдоль своего моря. Такое у него было хобби…
Прогуливался он один, жены у него не было. Когда‑то в юности он любил одну, с глазами вечерней волны, ее звали Ария, она тоже вышла из моря, но, видимо, из другого, не из Балтийского. И ничего у Гуревича с ней не получилось… А потом у него было много других красавиц, но он почему‑то всегда вспоминал ту, Арию…
И не унывал. Он знал язык ветра, он понимал, что пела ему волна, о чем думали сосны, и ему было хорошо с ними. Он многое мог им рассказать, и, надо отметить, что это были прекрасные собеседники. Они слушали его внимательно и никогда не перебивали. И он их не перебивал, когда они повествовали ему о своей жизни. Можно смело сказать, что они уважали друг друга.
Хорошо, когда у тебя в друзьях море. Оно может взбурлиться, может окатить тебя, но никогда оно тебе не изменит…
«Однажды, — думал Гарик, — оно заберет меня, так же, как вынесло однажды».
И ему было легко — уйти в море было для него совсем нестрашно.
…Гуревич присел на остывший песок и стал смотреть вдаль. Он видел волны, боевые корабли и горизонт — чистый от кораблей, от купающихся, от всего. Чистый и воздушный.
Ему бы хотелось жить в том месте, где море встречается с небом, или где красное солнце уходит в лазурное море.
Он был мечтатель, гений Гуревич, вышедший из моря на станции Репино, бывшей Куоккала…
Он сидел и глядел. И вдруг где‑то там, куда только что село солнце, он заметил волну. Высокую, бурную, пенящуюся, и наверху, на этой пене, восседала девушка, удивительно на кого‑то похожая, с длинными волосами, скользящими по воде.
Бег волны нарастал, девушка приближалась, и Гарик даже привстал.
Откуда‑то из моря шел солнечный свет, сияние, свежесть.
Волна ударила о берег и бросила незнакомку прямо в его объятия. Глаза забрызгало соленой пеной, песком, илом, и когда он их раскрыл — на руках у него сидела мокрая красавица и улыбалась.
— Кто вы? — обалдел он.
— Гуревич, — пропела она, — вы меня не узнаете?
— Постойте, — он протер глаза, — нет, не совсем.
— Я — из пены морской, — напомнила девушка, — кто вышел из пены, Гуревич?
Он прекрасно знал, кто вышел, и она была похожа на нее, как две капли воды… Но Гарик молчал.
— Я — Афродита, Гуревич, — пропела девушка.
Он онемел. И в этом не было ничего удивительного. Впервые в жизни он держал в объятиях Афродиту
От удивления Гарик опустил руки — и Афродита упала на сырой песок.
— Ой, — тихо вскрикнула она, — какая твердая земля! Когда вас опускают в море и вы падаете — совсем не больно.
И она приподняла Гуревича и бросила в вечернее море.
Он долго барахтался, отфыркивался, и, наконец, вылез на берег.
— Правда, не больно? — спросила она.
— Совсем, — ответил он, — ничуть. Как приятно падать в море.
— Хотите еще?
— Потом. Пусть сначала просохнет костюм.
— А зачем он вам? — удивилась Афродита, — я вот обхожусь без…
— Вы считаете… — начал Гарик.
— Ну, конечно! — одним движением руки она сбросила с него хороший, недавно купленный костюм, и он остался в том, в чем вышел когда‑то на балтийский берег.
— Вам что, неловко? — спросила она.
— Да не… Вот только прохожие…
— Бог с ними, — ответила она, — что они понимают в море…
— Откуда вы меня знаете? — спросил Гарик.
— По театру, — сказала Афродита. — Я видела все ваши спектакли. Даже запрещенные. И они мне нравились… Вы рады, что я приплыла, Гуревич? Давайте побежим, быстро, как волны.
— Давайте, — ответил он и рванул.
— Не здесь, — попросила она. — По суше больно.
— А где же?
— По морю, Гуревич.
Он растерялся.
— Я никогда не бегал по морю, — ответил он. — Я не умею.
— Умеете, — улыбнулась она. — Вы попробуйте- и увидите.
— Да нет, я утону. Точно!
— Не бойтесь, — она легко подталкивала его к краю. — Ну, побежали!
Большая толпа одетых людей наблюдала за ними. Гарику даже явстенно показалось, что он различил в ней морды членов комиссии.
— Перепили, видимо, — это, без сомнения, была дама из Управления, — надо вызвать милицию!
Гуревич робко оглядывался и явственно видел, как гегемон грозил ему кулаком, а офицер — кортиком! Как смотрели на него зверские рожи в вечерней толпе. Ему не хотелось тонуть — но еще меньше он хотел быть рядом с ними…
Афродита подтолкнула его, взяла за руку и они… пошли по воде, по морю, туда, за горизонт.
— Ну, вот видите, Гуревич, — говорила Афродита, — это легко.
— Кто бы мог подумать, — произнес он.
Гарик шел весело, подпрыгивая, волна счастливо щекотала пятки, ветер гладил голову.
— Как хорошо! — произнес он. — Почему я всю жизнь ходил по суше?
— Потому, что вы думали, что не умеете по морю. А вы умеете все… Куда мы пойдем, Гуревич? Хотите туда, где встречаются море с солнцем?
— А это возможно? — он не верил ее словам.
— Конечно. Это совсем недалеко. Дайте руку.
Ладонь ее была теплая, нежная, как вода в июле.
И они отправились туда, где небо встречалось с морем…
Пел ветер, брызги остужали возбужденную голову, и русые волосы Афродиты неслись сзади, как хвост кометы…
— Уже недалеко, — сказала она, — уже рядом.
— Вы там живете? — спросил он.
— Да, там мой дом, на волне…
— Это, наверно, не очень удобно, на волне? — спросил Гарик.
Она звонко рассмеялась.
— Хотите попробовать?
— Как, разве у меня получится?
— Вы такой смешной, Гуревич. Что может быть проще, чем жить на волне?
И она подсадила его в первую набежавшую.
— Мне хорошо, — сказал он, — я хочу жить на волне.
— Живите, — ответила она, волн много.
Она села на ту же волну, свесила ноги — и они катались и визжали, и звуки Шопена носились над ними…
…Взяли их скоро, на милицейском катере.
Гуревич все время выскальзывал из рук милиционеров, те чертыхались, а Афродита звонко хохотала.
— Ни бабу не взять, ни мужика, — ругался сержант голосом гегемона, — прямо рыбы!
Гарик извинялся, что он голый и что выскальзывает.
— Гуревич, — предложила Афродита, — если вы устали выскальзывать — сядем на волну — и ну их, а?
— А это возможно?
— Опять вы за старое!
Она приподняла его, посадила на волну, сделала ручкой милиционерам — и они покатили.
И катер, сколько те ни давали газа, не мог их догнать.
А потом скрылся из глаз.
Она весело болтала ногами, поднимая искрящиеся брызги.
— Будет море, — говорила она, — и небо. И место, где они встречаются.
— А комиссия, — спрашивал он, время от времени сваливаясь с волны, — а насморк?
— Там нет комиссии, — смеялась Афродита, — и нет насморка. Только море, небо и я… Вы останетесь со мной, Гуревич?
В смеющихся глазах ее катил девятый вал — и накрыл его.
— Да, — ответил Гарик. — Я хочу уехать от себя. Я хочу жить с вами. И на волне…
И Афродита поцеловала его своими влажными, солеными губами.
Зачем она это сделала?..
Может, если б она не коснулась его губ, он бы не свалился с волны и не проснулся.
Кто знает?..
Гуревич раскрыл глаза. Был вечер. Солнце уже село. Звуки Шопена доносились до него — это играла мама, тогда, давно, оттуда…
Море и небо были черны, и не было видно того места, где они встречались.