– Да, да! – вставили мы.– Это правда: в черный бархат!
– Так вот, это абсурд! – заявил Великий актер. Он протянул руку и снял с книжной полки три фолианта – Это абсурд, – повторил он.– Вы когда-нибудь изучали елизаветинскую эпоху?
– Простите, какую эпоху? – скромно переспросили мы.
– Елизаветинскую. Мы безмолвствовали.
– Или дошекспировскую трагедию? Мы опустили глаза.
– Если бы вы изучали все это, вам было бы известно, что Гамлет в черном бархате – просто нелепость. Во времена Шекспира – будь вы в состоянии понять меня, я бы мог доказать вам это сию же минуту, – во времена Шекспира никто не носил черный бархат. Его попросту не существовало.
– В таком случае, как же представляете себе Гамлета вы? -спросили мы, заинтригованные, озадаченные, но в то же время преисполненные восхищения.
– В коричневом бархате, – сказал Великий актер.
– Великий боже!– вскричали мы.– Да это же открытие!
– Да, открытие, – подтвердил он.– Но это лишь часть моей концепции. Основное преобразование будет заключаться в моей трактовке того, что я, пожалуй, назвал бы психологией Гамлета.
– Психологией! – повторили мы.
– Да, психологией. Чтобы сделать Гамлета понятным зрителю, я хочу показать его как человека, согнувшегося" под тяжким бременем. Его терзает Weltschrrverz. [18] Он несет на себе весь груз Zeitgeist. [19] В сущности, его угнетает извечное отрицание.
– Вы хотите сказать, – вставили мы, пытаясь говорить как можно увереннее, – что все это ему не по силам?
– Воля его парализована, – продолжал Великий актер, не обратив на нашу реплику никакого внимания. – Он устремляется в одну сторону, а его бросает в другую. То он падает в без дну, то уносится в заоблачные дали. Его ноги ищут опоры и не находят ее.
– Поразительно! – сказали мы.– Но чтобы изобразить все это, вам, очевидно, понадобятся разные сложные конструкции?
– Конструкции! – вскричал Великий актер с львиным хохотом. – Конструкции мысли, механизм энергии и магнетизма...
– Ах, вот что, – сказали мы.– Электричество...
– Да нет...– возразил Великий актер.– Вы опять не поняли меня. Я создаю образ исключительно своим исполнением. Возьмем, например, знаменитый монолог о смерти. Вы помните его?
– Быть или не быть? – начали мы.
– Стоп!– сказал Великий актер.– А теперь подумайте. Это монолог. Именно монолог. Тут-то и кроется ключ к пониманию образа. Это нечто такое, что Гамлет говорит самому себе. В моей интерпретации ни одно слово фактически не произносится. Все происходит в полнейшем, абсолютном молчании.
– Но каким же образом, – спросили мы с изумлением, – удается вам передать всю эту гамму мыслей и чувств?
– Исключительно с помощью мимики.
Великий боже! Возможно ли? Мы снова начали всматриваться, на этот раз с напряженным вниманием, в лицо Великого актера. И, содрогнувшись, мы поняли, что он мог сделать это.
– Я выхожу на сцену так, – продолжал он, – и начинаю монолог... Теперь, прошу вас, следите за моим лицом.
С этими словами Великий актер скрестил руки и встал в позу; отблески волнения, возбуждения, надежды, сомнений и отчаяния появлялись, сменяя, мы бы даже сказали – сметая друг друга, на его лице.
– Изумительно!– прошептали мы.
– Строки Шекспира, – сказал Великий актер, когда лицо его вновь обрело свое обычное, спокойное выражение, – не нужны, совершенно не нужны – во всяком случае, когда играю я. Эти строки – не более как обычные сценические ремарки. Я опускаю их. И делаю это очень и очень часто. Возьмем, например, всем известную сцену, в которой Гамлет держит в руке череп. Шекспир сопровождает ее такими словами: «Увы, бедный Йорик! "Я знал его...»
– Да, да! – невольно подхватили мы.– «Человек бесконечно остроумный...»
– У вас отвратительная интонация, – сказал Актер.– Ну, слушайте дальше. В моей интерпретации я обхожусь без слов. Без единого слова. Спокойно и очень медленно я прохожу по сцене, держа череп в руке. Потом прислоняюсь к боковой колонне и смотрю на череп, не нарушая молчания.
– Изумительно! – сказали мы.
– Затем, с предельной выразительностью, я перехожу на середину сцены, сажусь на простую деревянную скамью и некоторое время сижу там, глядя на череп.
– Необыкновенно!
– А потом отступаю в глубь сцены и ложусь на живот, продолжая держать череп перед глазами. Пробыв несколько минут в этом положении, я медленно ползу вперед, передавая движениями ног и живота всю печальную историю Йорика. Под конец, все еще не выпуская черепа из рук, я поворачиваюсь к зрителям спиной и с помощью судорожных движений лопаток передаю страстную скорбь Гамлета, потерявшего друга.
– Как!– вскричали мы вне себя от восторга. – Да ведь это уже не открытие, это откровение!
– Это и то и другое, – сказал Великий актер.
– И значение его состоит в том, – продолжали мы, – что вы вполне можете обойтись без Шекспира.
– Именно так. Без Шекспира. Без него я могу дать больше. Шекспир связывает меня. То, что я хочу пере дать, – это не Шекспир, это нечто более значительное, более всеобъемлющее, более... я бы сказал, более грандиозное...
Великий актер умолк, а мы ждали с поднятыми карандашами. Потом глаза его засверкали, в них появилось нечто похожее на экстаз, и он прошептал:
– В сущности, то, что я хочу передать, это мое я. Проговорив это, он застыл на месте – безмолвный, недвижимый. Мы осторожно опустились на четвереньки и тихо поползли к двери, а потом – вниз, по ступенькам лестницы, держа блокноты в зубах.
ВООБРАЖАЕМОЕ ИНТЕРВЬЮ С ТИПИЧНЫМИ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ НАШЕГО ЛИТЕРАТУРНОГО МИРА
– супругами Эдвином и Этелиыдой Афтерсот – в недрах их восхитительного семейного очага
Мы имели удовольствие получить интервью у супругов Афтерсот в их прекрасном загородном доме на берегу Вунегенсет. По дружескому предложению хозяев мы пешком проделали те четырнадцать миль, которые отделяли их дом от ближайшей железнодорожной станции. Да, именно так: узнав о нашем намерении посетить их, они сразу предложили нам пройтись пешком. «К сожалению, мы лишены возможности послать за вами автомобиль, – написали они. – На дорогах до того пыльно,' что мы боимся, как бы наш шофер не запылился».
Эта трогательная заботливость может послужить ключом к разгадке их характеров.
Дом супругов Афтерсот – восхитительное старинное здание, выходящее окнами в большой сад, который, в свою очередь, выходит на широкую площадку, выходящую на реку.
Прославленный писатель встретил нас у ворот. Мы ждали, что автор «Энджел Риверс» и «Сада желаний» окажется бледным, меланхолическим субъектом (мы не редко обманываемся в своих ожиданиях, когда идем брать интервью). Нам не удалось сдержать возглас изумления (и, надо признаться, мы редко удерживаемся от подобных возгласов), когда мы увидели плотного здоровяка, который, если верить его собственным словам, весил сто стонов [20] (кажется, он так и сказал – стонов) без башмаков.
Он сердечно поздоровался с нами.
– Пойдемте, посмотрим моих свиней, – сказал он.
– Нам, собственно, хотелось задать вам несколько вопросов по поводу ваших книг, – начали, было, мы, шагая по дорожке.
– Сначала посмотрим свиней, – сказал он.– А вы не занимаетесь свиноводством?
Во время наших интервью мы всегда стремимся быть специалистами по всем вопросам, волнующим нашего собеседника, но тут нам пришлось сознаться, что в свиноводстве мы смыслим не слишком много.
– Так, может быть, вы что-нибудь смыслите в собаководстве? – спросил Великий писатель.
– К сожалению, нет, – ответили мы.
– А как насчет пчеловодства? – спросил он.
– Вот это нам знакомо, – ответили мы (как-то раз нас покусали пчелы).
– В таком случае давайте пройдем прямо к ульям, – предложил он.
Мы уверили его, что предпочли бы посетить ульи несколько позже.
– Тогда идемте в хлев, – сказал Великий писатель. И добавил:– Вероятно, вы плохо представляете себе, как выращивают молодняк.
Мы покраснели. Мы ясно увидели перед собой пять детских головок, склонившихся над столом, – пять детских головок, ради которых– чтобы заработать им на хлеб – мы и взялись за эти интервью.
– Вы правы, – сказали мы.– Мы плохо представляем себе, как выращивают молодняк.
– Ну что? – спросил Великий писатель, когда мы до брались до места назначения.– Нравится вам этот хлев?
– Очень, – ответили мы.
– Я поставил здесь новый сток, выложенный кафелем. По собственным чертежам. Вы заметили, какая тут чистота? Все благодаря стоку.
Признаться мы этого не заметили.
– Боюсь, – сказал Писатель, – что свиньи еще спят.
Мы попросили его ни в коем случае не будить их. Он сказал, что сейчас откроет маленькую боковую дверку, чтобы мы могли пролезть в хлев на четвереньках. Но мы постарались убедить его, что у нас нет ни малейшего желания нарушать покой этих зверушек.
