— Дай этому каналье два раза по шее, выбрось прохвоста за калитку,
Проходит полчаса, снова открывается калитка. И этот раз вижу старого знакомого, старшину милиции Бориса Ивановича. Стоит в большом смущении;
— Простите, беспокою по долгу службы, К вам, чаем, не заходил торговец головками?
— Какими головками?
— Классиков художественной литературы.
— Был, мы даже задержали его, хотели доставить в милицию, да пришла мать.
— Какая мать? Спекулянтка! В их бражке распределение обязанностей. Один скупает головки, другой их перепродает, а если кто завалится, тому на выручку бежит эта третья, якобы как родная мать.
— Господи, кто мог знать это? Она так искренне плакала!
— Жулье обманывает вас, а вы верите им!
— Неужели мне из-за одного жулика не верить всем и каждому? — оправдываюсь я. — А вдруг кто-то и в самом деле попал в беду? Скажем, мать-одиночка. Разве не нужно протянуть ей руку помощи?
— У вас, работников газеты, всегда крайности. Или — или. Разве я говорю: «Не верьте всем»? Я говорю: «Верьте, доверяйтесь, но не передоверяйтесь». И, сделав такое недостаточно вразумительное, но достаточно исчерпывающее заявление, старшина милиции Борис Иванович добавил:
— Начальник приглашает вас в отделение. Пойдемте, удостоверьте, те ли самые каналья сидят у нас в КПЗ, которые были у вас.
— Разве вы задержали их?
— Специально следили. Эти жулики за три последних воскресенья купили в нашем поселковом магазинчике «Культторга» и перепродали дачникам 42 головки классиков художественной литературы; 7 — Добролюбова, 22 — Чехова и 13 — Маяковского.
Я поднялся и поплелся в отделение давать свидетельские показания. Молча, безропотно. А на кого было роптать, сердиться? Сам виноват! За последние полтора года я стал жертвой не одного, не двух, а трех случаев «передоверивания»…
1972
Люди, которым сейчас двадцать — двадцать пять лет, знают из рассказов Своих отцов, из прочитанных книг о том, как дружно строился в далекие годы первой пятилетки Магнитогорский завод. Но ни отцы, ни книги, конечно, не говорили двадцатилетним, как сильно досаждали дружной работе магнитогорцев непорядки, имевшие место в органах Наркомпочтеля (Народного комиссариата почт и телеграфа). Особенно сильно доставалось от этих непорядков нам, спецкорам центральных газет. Пошлешь в редакцию корреспонденцию спешной почтой, она ползет семь-восемь дней до Москвы. Новости стареют и превращаются в труху.
А с междугородной телефонной связью было и того хуже. День телефон работает, два молчит. А работает тоже еле-еле, по голодной норме. Только-только ты расположишься в переговорной будке, скажешь стенографистке «Добрый день!», а станция уже перебивает тебя:
— Закругляйтесь, корреспондент. Ваши три минуты кончаются.
А что ж можно было передать за три минуты? Заметку-коротышку. Мы жаловались. Критиковали междугородную связь и на собраниях и на страницах газет. Наконец Наркомпочтель сжалился над журналистами и предоставил каждому из нас для связи с Москвой вместо трех минут пятнадцать.
Новый регламент был приурочен ко дню пуска ЦЭС (Центральной электрической станции). Вхожу в переговорную будку, называю телефонистке номер стенографического бюро редакции. Телефонистка просит повторить две последние цифры. Повторяю дважды — «67», «67».
Издали слышится слабый женский голос:
— Алльё!
Я говорю: «Здравствуйте!» и, не теряя времени, рысью начинаю диктовать корреспонденцию:
— «Сегодня большой день на Магнитке! Пускается первый действующий цех самого большого в Европе металлургического комбината. Только что комсомольский котел дал пар комсомольской турбине…»
И вдруг слышу:
— Подождите минуточку. Не диктуйте. У меня нет карандаша и бумаги.
Я выругался от злости. Черт знает что! У меня на счету каждая секунда, а стенографистка не готова к приему корреспонденции.
— Алльё! Диктуйте. Я уже нашла карандаш.
И потом эту дурацкое «алльё»! Ни одна наша стенографистка не говорила «алло» через мягкий знак и букву «ё». А может, это новенькая? С курсов?
Начинаю диктовать корреспонденцию сначала: «Сегодня большой день на Магнитке… Только что комсомольский котел ЦЭСа дал пар комсомольской турбине». И я рассказываю историю монтажа комсомольского котла. Как комсомольская бригада Банных в два раза сократила сроки монтажа котла, установленные немецкой фирмой «КАСТ». Я диктую, а стенографистка все время останавливает меня:
— Говорите медленней, не успеваю записывать.
Я не выдержал и говорю:
— Пусть вместо вас принимает корреспонденцию ваша соседка.
И слышу в ответ:
— Соседок нет. Я одна.
Делать нечего. Кончаю рассказывать о монтаже котла и начинаю говорить, как монтировала комсомольскую турбину бригада Мордуховича.
— Кого? Кого?
— Мордуховича, — повторяю и начинаю диктовать фамилию по буквам: — Мария, Александра, Руфина…
— Какая Руфина?
— Обыкновенная.
— Руфина Мордухович?
— Да нет. Просто Мордухович. Он мужчина, а не женщина.
— Повторите фамилию.
Повторяю по складам:
— Мор-ду-хо-вич.
С бригадиром монтажников все. Начинаю рассказывать про инженера Елену Джапаридзе, руководившую монтажом.
А Москва снова не разобрала фамилии.
— Кто? Кто?
— Джапаридзе, — говорю — я и поясняю: — Это дочь одного из расстрелянных бакинских комиссаров, Алеши Джапаридзе. Начинаю диктовать по буквам: Давид, Жорж, Александр…
В это время в разговор вмешивается московская телефонистка и говорит:
— Корреспондент, закругляйтесь. У вас осталась всего одна минута.
Закругляюсь. Диктую последнюю фразу:
— «И вот наконец, на контрольной лампочке разгорается сильней и сильней…»
И снова слышу вопрос из Москвы:
— Что разгорается?
— Лампочка.
А мне в ответ:
— А у нас электричество не гасло. Оно горит все время.
— Где горит?
— Везде. В комнате, на кухне, в уборной,
— Простите, это кто, стенографистка?
— Нет.
— А кто же?
— Люда.
— Какая Люда?
— С частной квартиры.
— Зачем же вы записывали корреспонденцию?
— Так вы же сами просили! Даже подгоняли: скорей, скорей!
В это время снова слышу голос московской телефонистки:
— Корреспондент, кончайте говорить. Ваши пятнадцать минут кончились,
— Как кончились? Вы дали мне не тот номер,
— Подождите, сейчас проверю…
— Вот дьявольщина!
— Вы чего ругаетесь? — спрашивает Люда с частной квартиры.
— Мне дали не тот телефон.
— А вы куда звонили?
— В «Комсомольскую правду».
— А-а-а!.. — раздается в трубке.
И в это время нас разъединяют, и московская телефонистка начинает приносить свои извинения, Она-де не расслышала, спутала две последние цифры телефона. Вместо «67» набрала «57».
Я вызываю старшую, прошу соединить меня с редакцией. Старшая не говорит «нет». Она говорите «Соединю, если останется время».
А времени, конечно, не осталось. Сначала говорили корреспонденты. Потом телефон занял начальник строительства, за — ним председатель приемочной комиссии ЦЭСа…
Всю ночь я не спал. Еще бы — такой прокол! Диктовать пятнадцать минут корреспонденцию неизвестно кому! А ведь у меня был повод спросить после первого же «алльё», с кем я говорю, А я не спросил. Был второй повод проявить бдительность. Я диктую: «Мария, Ольга, Руфина…», а девчонка даже не понимает, что это значит…
Я ругаю себя, а делу от этого нисколько не легче. «Комсомольская правда» осталась по моей вине без важной информации.
Ругаю себя не только всю ночь, но и два следующих дня, ибо эти два дня не было телефонной связи с Москвой, и я не имел возможности позвонить в редакцию. На третий день московский самолет доставил на Магнитку «Комсомольскую правду». На первой странице крупным шрифтом была напечатана статья о пуске ЦЭС под рубрикой «От нашего специального корреспондента. По телефону из Магнитогорска»,
— Ура! — закричал я по адресу Люды с частной квартиры.
Я ругаю девушку, называю ее бестолочью, а она, оказывается, настоящий товарищ. Не поленилась, разыскала редакцию, вручила заведующему промышленным отделом принятую по ошибке корреспонденцию от «нашего специального».
Ай да Люда! Ай, молодец! И я внимательно читаю, не внесла ли Люда в мою корреспонденцию отсебятины, Все в порядке, только в одном месте накладка: комсомолец Мордухович назван Руфиной, превращен из парня в девушку. За Руфину мне, конечно, придется извиниться перед Мордуховичем, свалить ошибку на плохую слышимость, на нерасторопную стенографистку.
