Ошибка ошибкой, а Люда все равно молодец. Как только приеду в Москву, обязательно позвоню ей домой и скажу горячее спасибо.
Такой случай примерно через месяц представился. Я еду в Москву на совещание собкоров и прямо с вокзала, не заезжая ни домой, ни в редакцию, звоню по тому роковому телефону, две последние цифры которого не «67», а «57». Слышу в трубке знакомое «алльё». И начинаю разговор точь-в-точь как прошлый раз.
— Говорит Магнитогорск. Передаю корреспонденцию. Записывайте.
И слышу в ответ испуганный голос:
— Постойте, не диктуйте. Вас опять соединили не с тем номером.
— Нет, с тем, мне сегодня нужен как раз ваш номер. Добрый вечер, Люда!
— Это опять вы?
— Опять. Приехал в Москву сказать вам большое спасибо.
— И вам спасибо.
— За что мне?
— За ваше спасибо. Другой бы давно забыл, а вы через месяц вспомнили, позвонили.
Как будто все. Мы обменялись комплиментами, сказали друг другу спасибо. Можно прощаться, вешать трубку. А я не прощаюсь, на что-то надеюсь.
— А что, Люда, если нам встретиться?
— Зачем?
— Чтобы продолжить знакомство. Пожать друг другу руку
— Что ж, встретиться можно. Когда?
— Завтра днем, вам удобно?
— Где?
— Место назначайте вы.
— Давайте в час дня, у памятника Первопечатнику. Это близко и от Малого Черкасского переулка, где находится редакция, и от Большого Черкасского, где живу я.
— Как мы узнаем друг друга?
— В час дня, кроме нас двоих, никого у памятника не будет.
— Итак, до завтра.
Наступает завтра. В двенадцать я отправился к памятнику Первопечатника. По дороге зашел в парикмахерскую. Затем в цветочный магазин купить букетик гвоздики. Оттуда в кондитерскую за плиткой шоколада. Без пяти час я был уже у памятника. А здесь никого. Сажусь на скамейку, смотрю в сторону Большого Черкасского, откуда должна появиться Люда. Народу в мою сторону шло много. Парни, девушки. Парни мне были не нужны, а среди девушек я выбирал только хорошеньких. Как увижу лицо поприятней, так тут же говорю:
«Это она. Сейчас подойдет, сядет рядом. Я подарю букетик. Возьму под руку. Предложу пройтись по Твербулю имени Алпуша».
Так в те далекие годы мы, комсомольцы, — пользуясь рубленым телеграфным языком, называли Тверской бульвар имени Александра Пушкина.
Но хорошенькие не подходят. Идут мимо. Смотрю на часы: без пятнадцати два. Рядом на скамейке расположилась бабушка с коляской. Скоро подойдет Люда, а бабушка вместо того, чтобы встать, освободить ей место, внимательно смотрит на меня.
— Вы, кажется, кого-то ждете?
— Это очень заметно?
— Я сама жду одного человека.
— Кого, если не секрет?
— Корреспондента «Комсомольской правды». Из Магнитогорска.
— Люда?
— Людмила Кондратьевна, — поправляет меня женщина с коляской.
Я широко развожу руками и брякаю:
— Я представлял вас совсем не такой,
— Какой?
— Вы сказали по телефону: Люда… Я думал, вам лет семнадцать-восемнадцать.
— Внуки называют меня «бабой Людой» — я так и сказала вам.
— Простите, про «бабу» я не расслышал.
— А разве в редакции не сказали вам, сколько мне может быть лет?
— Я в редакции не был и звонил вчера прямо с вокзала. Спасибо за выручку в беде. Вы настоящий человек, вот вам на память! — сказал я и преподнес Людмиле Кондратьевне букетик.
— Гвоздика! — умилилась старушка. — Господи, сколько лет я не получала от молодых людей таких презентов! Понесу, подразню своего старика.
— Рассказывайте, как вас встретили в редакции?
— Хорошо. Зашла в комнату вашего заведующего Мирона. Он выслушал меня, посмеялся, Потом пригласил к себе человек пятнадцать молодых людей и велел второй раз рассказать, как я записывала вашу корреспонденцию. Затем повел меня в библиотеку и выписал на целый год «Комсомольскую правду» как премию.
— И вы читаете ее?
— Читаю.
— Ну и как?
— Говорить честно?
— Честно.
— А не обидитесь?
— Нет.
— Читала ваши корреспонденции — и вы рисовались мне совсем другим.
— Каким?
— Дедом-макоедом.
— Почему?
— Ворчите много! И то вам не нравится и это! Одни строят медленно, другие плохо разворачивают культурную работу…
— Я не ворчу, а критикую нерадивых.
— Да вы не сердитесь. Я сказала про деда-макоеда так, чтобы отомстить за девчонку семнадцати лет. Думаете, приятно, когда приглашают на свидание тебя, а ждут другую, в короткой юбочке с голыми коленками?
— Людмила Кондратьевна! — взмолился я. — Простите меня, дурака!
— А я поначалу чуть было не обиделась, хотела даже отдать назад вашу гвоздику. Да так уж быть, оставлю у себя на память о «Комсомольской правде».
1967
На полпути из Киева в Сочи Степан Иванович почувствовал приближение беды. Заныла, засвербила нога, которая с войны никак не могла прийти в норму. Утром боли были еще терпимы, а днем — хоть кричи. Как будто свора собак вцепилась зубами в жилы и каждая рвет и тащит в свою сторону. Степан Иванович принимает капли, порошки, греет ногу грелками, а боли все сильнее. Ноге могло помочь только одно-единственное средство: покой.
Степану Ивановичу следовало немедленно уложить ногу на мягкие подушки, да повыше, и не трогать, не прикасаться к ней.
А в дороге какой покой?
Путешествие пришлось прервать в чужом городе, где у Степана Ивановича ни родных, ни близких. Куда податься? Хорошо, что с ним была жена, Клавдия Ивановна. Степан Иванович опирается одной рукой на руку Клавдии Ивановны, а другой — на суковатую палку, поднятую у забора, и с превеликими страданиями добирается до гостиницы «Московская».
— Товарищ, будьте любезны…
А «товарищ» за стеклом с надписью «Администратор» смотрит на Степана Ивановича невидящими глазами и говорит:
— Свободных местов нет!
Девушка сказала и сейчас же уткнулась глазами в толстый истрепанный роман.
— Товарищ… — чуть не плача повторяет больной.
— Я уже сказала! — раздраженно бросает девушка, которую снова оторвали от интересной книжки, и с громким стуком захлопывает окошко.
Клавдия Ивановна бежит к старшему администратору. Но старший нисколько не лучше младшего.
И опять пришлось Степану Ивановичу, закусив от боли губу, волочить распухшую ногу по мостовым и тротуарам. Из первой гостиницы во вторую, из второй — в третью… А там на больного смотрят тем же равнодушным взглядом:
— Местов нет!
Но в том-то и дело, что свободные места были! В то самое время, когда Степан Иванович, мучаясь, стоял перед закрытым окошком, во всех трех гостиницах половина номеров пустовала.
— Они были забронированы местной табачной фабрикой, — оправдывались потом администраторы.
Какие же чрезвычайные обстоятельства заставили табачную фабрику забронировать за собой такую пропасть номеров? Может, здесь ожидался всемирный съезд курильщиков? Да нет: табачная фабрика просто-напросто готовилась праздновать свой юбилей. Директор разослал в разные концы страны приглашения, и хотя банкетные гости должны были приехать не сегодня и не завтра, тем не менее ни в один из свободных номеров Степана Ивановича не пустили.
Клавдия Ивановна побежала за помощью в горсовет, а там в воскресный день никого, кроме дежурного. Дежурный хотел помочь. Он долго и упорно звонил во все гостиницы, просил, умолял. Но администраторы гостиниц не поддавались на уговоры. Вот если бы им приказал директор треста гостиниц или директор табачной фабрики, — тогда другое дело.
Дежурный пытался дозвониться и к этим директорам, но… увы! В воскресный день нигде никакого начальства.
— Придется ждать до понедельника, — извинился перед Клавдией Ивановной дежурный. — А сегодня я рад бы помочь, да не могу.
Ждать, а как? Хорошо еще, что город южный, теплый. Клавдия Ивановна сажает мужа в такси и везет его за реку. Здесь, на опушке леса, она устраивает Степану Ивановичу импровизированную постель на еловых ветках, подкладывает под больную ногу дорожное одеяло, а сама думает: как быть дальше?
А Степан Иванович ни о чем не думает. Ему бы только хоть как-нибудь перетерпеть боль.
И вот в этот невеселый момент мимо Степана Ивановича проходит старичок из лесничества с лошадью и жеребенком. Старичок остановился, спросил:
— Что это с человеком?
Клавдия Ивановна ответила. Старичок вздохнул,
— Я бы пригласил вас к себе, — сказал он, — да я сам живу у сына. Вот, видите, в двух километрах отсюда домики. Я пойду поговорю с нашими.
И старик уходит. Через час рядом со Степаном Ивановичем останавливается еще один человек — рабочий, арматурщик Леонид Алексеевич. Да не один, а со всем семейством: с женой Раисой Наумовной, тещей Прасковьей Александровной, детьми. Семейство Жмениных выехало в воскресный день за город, на прогулку. И здесь, в лесу, Леонид Алексеевич увидел больного:
