Мамы, когда думали, что их не слышат, обсуждали между собой, что не хотят возвращаться в родовой дом. Они слишком молоды, чтобы оставаться там приживалками. Они хотели стать, как вдова Аяша и вдова Кэсе. Хотели жить отдельно и любить неженатых мужчин. Чтобы мужчины дарили им за это подарки. Правда, потом никто уже не позволит вернуться им в семью, шептались они. Апони понимала, что ей с мамами нельзя. Никто не возьмет замуж девушку из вдовьего дома. Даже Шиай. Особенно Шиай, который был завидным женихом. Значит, к дяде придется идти одной, а может, еще и с сестренками. Было обидно. Ведь они с Шиаем не успели совсем чуть-чуть. Еще неделя-другая, и свадебные дары для родителей невесты были бы готовы, и Апони было бы уже не о чем волноваться.
Домашние ходили в красных покрывалах в знак скорби. Апони удивительно шел этот цвет. Сегодня к ним заходил Шиай, он тоже сказал, какая Апони красивая в красном. И еще красивее будет без него, — шепнул Шиай, — когда станет его женой. И украдкой щипнул за попу. А еще тихо предложил пойти ночью к озеру Фукене, посмотреть, как жрец будет приносить дары демону. Сейчас, когда папы уже не было, а под присмотр дяди Апони пока не попала, она могла позволить себе небольшую вольность.
И правда, было очень интересно, как всё будет происходить. И Шиай был такой сильный, красивый, крепкий. Не то что Вичаша, казначей касика: толстый, с дряблым животом и обвисшим мочками ушей. Он тоже приходил сегодня в дом, присматривался и тоже щипал Апони. И губами причмокивал. В общем, Апони согласилась, и теперь вышла за ограду дома, ожидая Шиая.
— Привет, — молодой индеец обнял Апони со спины, пробегаясь умелыми пальцами по выпуклостям тела спереди, и прижимаясь к ягодицам затвердевшим пахом.
Апони по правилам племени едва вошла в брачный возраст. Девушки ее возраста из простых семей уже попробовали прелести секса, кто добровольно, кто — под давлением обстоятельств. Но Апони должна была беречь невинность. Вдруг ее решили бы подарить касику или другим приближенным? Женщина должны быть покорна судьбе. Муж отдает дар за свою жену, поэтому жена служит мужу.
Апони совсем не хотела служить Вичаше. И была готова согласиться на уговоры парня зайти в отношениях дальше, но в неделю Прощания было нельзя. Она позволила Шиаю потрогать себя. Она женщина и будет послушной женой, пусть он знает.
— Мы пойдем? — спросила девушка.
Шиай недовольно вздохнул. Он был из другого племени, и Апони знала, что у них к близким отношениям относятся проще. А даже к таким отношениям между мужчинами, хотя Апони этого понять не могла. Шиай сказал, что потом, когда Апони станет его женой, он объяснит.
— Да, пойдем. Я слышал, всё начнется в час лисы.
Приносить дары демону Фу с лисьим хвостом, покровителю озеру Фукене, в час лисы — это правильно.
Они взялись за руки и пошли вперед. Тропинка шла через горы. Шиай рассказывал, какие красивые тунхи они с отцом делали для Матхотопа. Он расплатился, но смотрел на Шиая недовольно, так, что отец отдал ему еще одну тунху бесплатно, чтобы задобрить. И потом долго выспрашивал у сына, в чем причина недовольства жреца.
— Это что, вот как он меня ненавидит… — расстроенно поделилась Апони и рассказала о встрече с Суачиасом и визите жреца.
— Мне кажется, ты, наоборот, ему нравишься, — сделав паузу, сказал Шиай.
— Он на меня смотрит так, будто готов прямо сейчас принести в жертву!
Апони не следовало спорить с будущим мужем (как она надеялась). Но она не могла промолчать.
— Потому что ты ему очень нравишься. Почти как мне, — ответил он, помолчав.
До Апони стало доходить, в каком смысле «нравится». В смысле, что он ее тоже… потрогать не откажется.
— Но он же жрец, — удивилась она. — Он же с богами общается… Он же не может…
— Не должен, — возразил Шиай. — Ты такая наивная, такая… милая.
Апони почудилось, что он хотел сказать «дурочка». Но мало ли что может причудиться посреди ночи.
Наконец они вышли на вершину, и внизу открылось широкое озеро. Луна со звездами отражались в его глади, как маисовая лепешка с рое светляков. Шиай знаком скомандовал присесть. Апони разглядела, что неподалеку от ближнего к ним берега, чуть слева, стоял плот, сплетенный из бамбука. На нем, таинственно мерцая в свете луны, стоял обнаженный Матхотоп. Было тихо. И даже ночные цикады стихли в ожидании.
Апони видела обнаженных мужчин. Перед весенним паломничеством к священному озеру Гаутавита всё селение разом омывалась в реке. Но тело Матхотопа было покрыто золотой пылью, и он выглядел совершенно по-другому — как изящная тунха. И стоял так же неподвижно. У его ног, на подносе, лежали золотые дары. Двое других жрецов, постарше, с обритыми наголо головами, обвешанные украшениями, взошли на плот с шестами в руках. Плот качнулся. Но Матхотоп не сдвинулся с места. Жрецы-помощники вывели плот к центру озера, а он всё стоял и стоял, глядя вдаль.
И вдруг тишину разорвала песня. Чистый, глубокий голос Матхотопа разливался над гладью воды, отражаясь эхом от окружающих скал, будто сам Фу, демон озера, вторил ему. Апони не могла разобрать слов, возможно, в обращении к богам и не было слов. Или были, но понятные лишь богам и жрецам. Это было завораживающе. Шиай недовольно заворочался, притягивая Апони поближе. А она слушала. Слишком созвучным был ей этот голос. В нем было отчаяние, и гнев от бессилия, и потеря, и боль, и смирение. И обещание.
Жрецы-помощники подали Матхотопу дары, и он просто шагнул с плота, словно с порога дома на землю. Вода озера сомкнулась над его головой. Апони испугалась. Она ойкнула, но, к счастью, Шиай успел закрыть ей рот рукой. Незваных зрителей в наступившей тишине, казалось, может выдать любое движение.
Время замерло.
Внезапно вода словно вскипела, и Матхотоп, как обычный индеец, без украшений и золотой пыли, выплыл наверх. Он держался двумя руками за край плота, тяжело дышал ртом… и смотрел в ее сторону. Будто больше смотреть некуда.
Она ему нравится?
Это плохо или хорошо?
37. Брайан
В кои-то веки я проснулся раньше блондинки. Способствовали тому два фактора. Во-первых, ежевичный чай, который просился наружу. А во-вторых, позорное мокрое пятно на брюках. Кажется, я за всю жизнь так хреново не спал, как этой ночью. И вообще, спал ли я этой ночью? Запах чистой женщины, смешанный с благоуханием свежей, прожаренной солнцем травы и смолянистым, терпким ароматом от колюче-волосатых «монахов», бил в голову. Страдало же от этого совершенно другое место. Я ведь и молнию на джинсах расстегнул, чтобы не так тесно было. Не помогло. Может, среди трав какой-то галлюциноген попался? Южная Америка богата на подобные сюрпризы.
Конечно, приятно обманывать себя, объясняя временное помешательство независящими обстоятельствами. Но я давно научился принимать правду, какой бы неприглядной она ни была. Плохо спал я из-за соседки. Конкретно вот этой вот блондинки, чертовой Королевы Цыганской Кибитки. А мог бы спать хорошо. Из-за нее же. Так вот причудливо иногда перекручиваются законы природы и социальные табу. В итоге я всю ночь ворочался. Пока вот… не доворочался.
Снилась мне всякая чушь. Например, вот, лежу я обнаженный в своей кровати. Один. Тяну руку к готовым на всё гениталиям с понятной целью… И тут вдруг, откуда ни возьмись, рядом появляется папочка. И говорит человеческим голосом: «Как тебе не совестно, Брайан!» И я ему, вроде как, стараюсь сказать, что не совестно. Что мне уже лет — скоро тридцать. И это моя комната, и мои гениталии, и это ему должно быть совестно. Что он тут делает? Кто его приглашал? Я пытаюсь возмутиться, но лишь тихий, сиплый звук вырвался из горла. Он смотрит на меня укоризненно, и меня разрывает от ядреной смеси похоти и стыда. И я просыпаюсь. А Келли спокойно спит рядом.
Она доверчиво уснула возле костра у меня под боком. Мы еще какое-то время посидели с Додсоном. Молча. Глядя в небо. А потом пошли укладываться. Колумбийца отпихнули к стене. Американец мужественно лег рядом с ним. Или не совсем мужественно, хотя между этими двумя особой химии я не заметил. Додсон вообще производил впечатление человека химически нейтрального. Келли мы уложили между собой. Утром она спала в той же позе, в какой ее уложили с вчера. Женщины — лицемерные существа. Только что во сне она такое вытворяла! Такое!.. Что у меня даже брюки теперь с мокрым пятном на самом неприличном месте. А теперь лежит вся такая невинная.
