— Парень ты, Мик. Иванченко, судя по глазам, добрый, а пишешь — не дай бог попасться тебе на перо. Уж очень зло!
— Жалеть дураков? Разве партия учит нас этому?
— Тоже, конечно, верно…
— Значит, будем печатать?
— Я сегодня посоветуюсь с членами бюро, а ты приходи завтра к девяти утра за ответом.
Прихожу завтра к девяти. Василий Илларионович протягивает мне четвертушку бумаги, а на ней напечатано:
«Заслушав сообщение сотрудника газеты Мик. Иванченко о непартийном поведении Баранцевича И. Е. на сельхозвыставке, бюро обкома постановляет:
1. Снять Баранцевича И. Е. с работы зампреда облисполкома.
2. Объявить ему строгий выговор.
3. Направить в колхоз «Перемога» Первомайского района для использования по прежней специальности, зоотехником».
— Ну как?
А я вместо того, чтобы ответить секретарю на вопрос, спрашиваю про фельетон:
— Печатать можно?
— Можно, только нужно ли? Меры уже приняты. Дурак наказан. Твоя роль в разоблачении непартийного поведения Баранцевича отмечена. Мы в своем решении назвали даже фамилию. Разве это не почетно?
Это было почетно! Правильно! А я тем не менее сидел у стола секретаря обкома и ревел от обиды. Ревел не по-мужски, молча, а с противными всхлипываниями. Сейчас даже вспомнить стыдно.
Секретарь поит меня водой. Успокаивает.
— Главное в фельетоне, — объясняет он, — это когда меры приняты, зло устранено.
А я сижу у секретаря, потом иду от секретаря, реву (правда, уже не вслух, а про себя) и думаю: главное в фельетоне — это когда фельетон напечатан.
И еще думаю я, и нехорошо, о своем редакторе Круглове. И думаю не шифром: «С. И. Д.», а полным словом.
И не про себя, а вслух.
* * *
Рассказ Миколы Иванченко разделил собравшихся на две группы. Одна говорила: секретарь обкома прав, другая доказывала: нет, не прав.
— В данном случае секретарь не прав, — сказал Гр. Козлов, — но есть обстоятельства, когда фельетон все же лучше не печатать, чем напечатать.
— Правильно, если ваш фельетон не проверен, лживый?
— Нет, почему? Фельетон, который я имею в виду, проверялся, и уличающие документы были налицо, — тем не менее главное для того фельетона было не публиковать его, а «принять меры». Хотите, расскажу?
И Гр. Козлов начал так:
В родительский день я отправился на кладбище. Возвращаюсь назад и вижу шагающего среди могил почтальона. Через плечо у него сумка, полная газет и журналов.
— Неужели и здесь есть подписчики?
— Есть!
— Как же они оформляют подписку? Еще при жизни или потом через детей?
— Зря острите. Мои подписчики люди живые. Только квартируют они не там, где положено,
— Почему?
— Сходите узнайте!
И вместо того, чтобы идти к выходу, как собирался, я поворачиваю и иду вслед за почтальоном. Прошел метров сто пятьдесят, и вдруг из-за крестов и памятников передо мной вырастают два деревянных дома. На первом, как и положено на городских домах, табличка: «Непролазная улица, 26». На втором другая: «Непролазная, 28».
Каждый домик в два этажа, в каждом по четыре квартиры.
Позади домов пустырь. Его украшают две деревянные уборные дачного типа и три живых ствола березки. Между березками флагами расцвечивания полощется мокрое белье.
Перед домами сохранился кусок зеленого забора с двумя калитками. На калитках по табличке: «Осторожно! Во дворе злая собака». Забор тянется шагов на восемьдесят. И по всей его длине идет тротуар. Параллельно ему тянется булыжная мостовая.
И тротуар и мостовая ведут в никуда. Это все, что осталось нетронутым от бывшей улицы. А может, она не бывшая, а и ныне существующая. И стоит, где стояла прежде. В городе. И только эти два дома сорвало с места ветром и принесло вместе с куском забора и двумя табличками: «Осторожно! Во дворе злая собака!» — сюда, на кладбище.
В свое время Непролазная была последней улицей города. А дальше был конец географии. Пустырь шел до самой линии железной дороги. Рос город, росло и Никольское кладбище. Только город строился, рос на юг, а кладбище росло на север. Росло и уперлось в Непролазную улицу.
В 1939 году горсовет вынес решение за № 135а Непролазную улицу ликвидировать. Дома снести. Жителей переселить в новый Южный район города, а бывшую Непролазную вместе с пустырем присоединить к Никольскому кладбищу.
Жилотдел составил график переезда. И график честно выполнялся. К маю 1941 года почти вся улица переехала на юг. На Непролазной осталось только два дома — № 26 и № 28. Их должны были переселить в июле, а в июне, как нарочно, Гитлер перешел нашу границу.
Новостройки законсервировались, и жители двух домов остались жить, где жили.
Что делать, такое время! Война!
В мае 1945 года война кончилась. Страна стала залечивать раны. Не строить, а восстанавливать разрушенное. Наш город был далеко от фронта, не подвергался бомбардировкам, поэтому жители домов, застрявших на бывшей Непролазной, не досаждали горсовету просьбами о переезде, понимали: восстановят строители Минск, Воронеж, Новые Луки, Сталинград, начнут и в нашем городе воздвигаться новые кварталы, тогда и мы переедем в новостройки.
Все было правильно, все справедливо.
А жить на бывшей Непролазной было уже тяжело. Кресты и памятники, почтительно стоявшие когда-то у границ последней улицы города, после решения за № 135а дружно двинулись вперед, обошли два горемычных дома и оставили их к 1950 году далеко позади себя. Обитатели восьми квартир жили, как на острове. Связь с внешним миром поддерживалась только днем, в это время суток сюда приходили родственники, знакомые. А вечером ни-ни. Жители Непролазной сами еще бывали в гостях, навещали друзей. А вот затащить к себе кого-нибудь было невозможно.
У девушки Люси из третьей квартиры дома № 26 был знакомый Гоша Сергеев, студент третьего курса консерватории. Судя по рассказам, хороший, способный мальчик. Этот мальчик вот-вот должен был сделать предложение Люсе и не сделал.
— Знаете почему? — спрашивает Люсина мама, — По глупости. Люся с детских лет на кладбище, привыкла к крестам. А Гоша мальчик впечатлительный. Он проводит Люсю с танцев или из театра до Никольского рынка, а дальше идти боится. Сами понимаете, такой жених и себе противен и невесте с ним неуютно.
В общем, свадьба не состоялась. Через год за Люсей стал ухаживать лейтенант милиции Валерий. Этот был похрабрее Гоши, но ненамного. Валерий провожал Люсю с танцев до ворот кладбища, наскоро целовал ее и бегом назад. С этим женихом у Люси тоже ничего не получилось. И начался тогда у моей дочери роман с Витей Клочковым. Он наш, местный, из дома № 28. Мать у него работает кондуктором троллейбуса, женщина серьезная, порядочная. А сын у нее так себе. Пустенький, легкомысленный. Коллекционирует магнитофонные пленки, джазовые пластинки.
Люся сама понимала, что Витя это не то, но что бедной девочке было делать, если у нас на два дома три невесты и только один жених — Витя Клочков. Правда, Витя парень бесстрашный. В шагах тридцати от нас по ту сторону дороги стоят четыре куста сирени, между ними могильная плита секунд-майора Бардешина…
— На плите написано: «Я дома, а ты в гостях».
— Вы были там, читали?
— Когда час назад шел сюда вместе с почтальоном, на этой плите целовалась парочка.
— Он какой из себя?
— Черный, лохматый.
— Витька Клочков. Это его любимое место. А она какая?
— Рыженькая.
— Дочь моя.
— Люся?
— Что вы, Люся давно махнула рукой на Витьку.
— Почему?
— Я же говорила, Витька Клочков пустой, легкомысленный парень. Он ухаживал уже за всеми тремя нашими невестами. Со всеми тремя целовался на камне секунд-майора Бардешина.
— И на какой женился?
— Ни на какой. Да и зачем ему было жениться на тех невестах, если сейчас в наших двух домах подросли уже три новых. Рыженькая девушка — это моя вторая дочь, Соня.
— И вы разрешаете ей гулять с Витей?
— А где мне взять лучшего жениха? Лучшие-то к нам не ходят!
Как выдать замуж взрослую дочь — не единственная проблема, которая мучит жителей бывшей Непролазной. Я пробыл в этих домах часа два, и за это время мимо них прошли три похоронные процессии. И впереди каждой духовой оркестр.
А музыка на похоронах известно какая:
Бам! Бам! Ба-бам! Бам!
Ба-бам! Ба-бам! Ба-бам!
Молодым еще ничего. Они сидят по ту сторону дороги за кустами сирени и целуются при всякой музыке. А вот когда человек на возрасте и ему по нескольку раз в день медные трубы напоминают слова секунд-майора Бардешина: «Ты в гостях, а я дома», человеку на возрасте становится тоскливо.
Досаждают своей музыкой не только мертвые живым. Живые тоже не остаются в долгу. Витя Клочков не один раз в день запускает на всю мощь громкоговорителя какую-нибудь запись из своей коллекции. А репертуар у Вити тоже не приведи боже. Твист! Буги-вуги! Фокстрот.
