Что значило:
«Странно! Есть чувство юмора, а не видит, как он смешон, сидя в дубовом кресле, в окружении свиты, с удочкой на берегу пруда-аквариума, заполненного до краев рыбой».
У здания облисполкома Тиша затормозил. Баранцевич тут же оборвал смех. Напустил на себя непроницаемый руководящий вид, не оборачиваясь, протянул мне назад ладонь и, сказав «до свиданья», вышел из машины.
— Вам куда? — спросил Тиша.
— К редакции.
Машина тронулась, через два квартала остановилась. Я сделал Тише ручкой знак «прощай» и побежал в фотолабораторию. Проявил пленку. Повесил ее сушить, а сам, не заходя в отдел, направился домой. Соснуть! Я, когда не высплюсь, плохой работник. Передовую еще, может быть, и напишу, а фельетон ни за что.
Иду домой, а ноги еле двигаются. Прошлую ночь я дежурил, не спал. Эту тоже не спал. Утро пробегал с фотоаппаратом. Потом два часа провел в душной фотолаборатории. Вхожу в подъезд дома, качаюсь и слышу, как лифтерша тетя Груша говорит дворнику:
— Живут же эти самые журналисты как цари! Утро только началось, а наш уже пьяный!
Спал я часа три, потом принял душ и сел за письменный стол. К четырем утра фельетон был написан. Мне бы лечь в постель, а я звоню директору выставки на квартиру. Слышу издалека недовольный сонный голос Примака:
— Халло!
— Прости, что разбудил. Это сын твой Микола.
— Что случилось?
— Приезжай!
— Когда?
— Сейчас!
— Ты что, сдурел?
Сегодня пришла очередь возмущаться Примаку.
— Ладно, сиди дома, я добрее, — сказал я и стал читать по телефону только что написанный фельетон. Прочел, спросил: — Ну как?
— Щуплый, маленький, а рука у тебя тяжелая.
— Это плохо?
— Больно.
— Разве я приврал где?
Примак промолчал, не ответил. И я понял, что виноват. Шесть раз назвал в фельетоне имя Примака. Много. Нужно будет исправить.
— Сделаю, старче. Будь покоен.
В одиннадцать дня мое произведение лежало на столе у заведующего отделом. У нас был обычай — каждый новый фельетон заведующий читал вслух, и все сотрудники, вплоть до секретарши, делали свои замечания. Три замечания были сделаны и на этот раз. Два я принял, одно отверг. Потом мы с заведующим пошли к редактору Круглову. Тот прочел, посопел и сказал:
— На основании каких материалов написан фельетон?
— Я сам был на пруду, сам все видел.
— Этого недостаточно.
Тогда я вытащил из кармана фотографии и положил их перед Кругловым. Тот посмотрел и снова засопел. Я, не вынимая руки из кармана, записал:
«П. Т. Д. М.».
Что значило:
«Плохо твое дело, Микола».
— С кем-нибудь из действующих лиц ты разговаривал?
— С Примаком, тетей Катей, шофером Тишей!
— А с Баранцевичем?
— Об этом написано даже в фельетоне.
— Ты говорил с ним как сын Примака. А теперь пойди и поговори как представитель редакции.
— Зачем? — спросили мы в один голос с заведующим отделом.
— Чтоб снять с твоих похождений налет пинкертоновщины. Советский фельетонист должен действовать не инкогнито, а в открытую. И потом, это даже с этической точки зрения некрасиво. Ты копаешь ему червей, едешь как друг в одной машине, а потом бьешь без предупреждения, из-за угла, в спину.
Спорить с нашим редактором было делом бесполезным, и я отправился в облисполком.
— Из редакции, — сказал я секретарше.
Та пошла доложила, и я вошел в кабинет Ивана Егоровича. Он как увидел меня, так тут же засмеялся:
— А, тетя Груша!
— Я пришел говорить не о тете Груше, а о тете Кате.
— Хорошо, только минут через десять-пятнадцать. Посиди пока в приемной, у меня сейчас беседа с представителем редакции.
— Я и есть этот представитель.
— Не! Ты студент!
— А разве студент не может писать в газету?
— Рабкор?
— Вроде.
— О чем же мы будем говорить?
— О зеркальном карпе. Вы давно увлекаетесь ужением?
— С детства.
— И с тех пор всегда ловите рыбку только в показательных садках сельхозвыставки?
— Я родился при царе, какие при нем могли быть выставки. Идешь на речку…
— А сзади тетя Катя несет стул. Так?
Баранцевич насупился.
— Вы горюете как отец — сыновья не любят вас, писем не пишут! Знаете почему? Замашки у вас барские!
— Мальчишка, да как ты смеешь? Вот я пожалуюсь редактору!
Я слушал, а правая рука писала в блокноте: «З. П. Н. Н. Б. С. Т. Н. И. Н. Е. Б.». Что значило:
«Зря погорячился. Не нужно было ставить точки над «и». Называть его барином». Отругал себя и пошел к двери.
— Постой! — крикнул Баранцевич. — Давай договоримся. Я не буду звонить, жаловаться на тебя редактору, а ты не пиши про рыбалку? Ну как?
Баранцевич и в самом деле мог позвонить, пожаловаться редактору, и тот был бы только рад случаю не напечатать фельетон. Нужно было оттянуть хотя бы на день жалобу Баранцевича. И хотя мне хотелось плюнуть, выругаться, я сдержал себя, неопределенно пожал плечами. Дал понять, что сделка может состояться. А вот когда фельетон будет в газете, тогда пожалуйста, пусть звонит, ябедничает…
Я пожал плечами, а сам, не вынимая руки из кармана, записал в блокноте:
«М. М. Т. С. Д. Т. X.».
Что значило:
«Молодец, Микола! Ты становишься дипломатом талейрановской хватки».
Возвращаюсь в редакцию и внимательно вглядываюсь в лицо редактора. Звонил Баранцевич или не звонил? Редактор не сопит. Значит, не звонил. Это придает мне смелость, и я говорю:
— Фельетон можно ставить в номер.
— Ты предупредил об этом Баранцевича?
— Да!
— Ну и как он?
— Принял как должное.
— Хорошо, — сказал редактор, потирая руки. — Теперь тебе нужно пойти и познакомить с фельетоном председателя облисполкома Телегина.
— Зачем?
— Баранцевич — заместитель Телегина, и если напечатаем фельетон, предварительно не ознакомив с ним Сергея Сергеевича, то сделаем его своим врагом, а нужно, чтобы при разборе фельетона на заседании бюро обкома Телегин был не нашим врагом, а нашим союзником.
— В моем фельетоне каждое слово, точка, запятая — все правда.
— Дело не в правде, а в расстановке сил на бюро. Беги, пока Сергей Сергеевич не уехал домой обедать.
Я был в кабинете Сергея Сергеевича Телегина два раза. Сидел, разговаривал. Захожу в третий.
— А… а! Мик. Иванченко! Мое почтение. Говори, чем обязан?
— Принес фельетон. Прочтите.
— Твой?
— Ы… ы!
— Читай сам.
Читаю! Сергей Сергеевич слушает вполуха. Продолжает заниматься своими делами. Читаю дальше. Смотрю, бумаги откладывает в сторону. Сергей Сергеевич слушает внимательно. Начинает смеяться. Спрашивает:
— Неужели правда? Продолжаю читать.
— «Рыба на уху есть. Но уха-то только первое блюдо. А что будет на второе?
Ивану Егоровичу не нужно ломать над этим вопросом голову. Ему следует только сменить удочку на ружье-двустволку и поехать в городской зоопарк. Тетя Катя поставит кресло перед клеткой с антилопой гну. Садись, нажимай курок, и шашлык готов. Не нравится мясо антилопы гну, только скажи, и тетя Катя отнесет стул к пруду с черным лебедем. Нажимай курок, и жаркое обеспечено».
Председатель облисполкома смеется, спрашивает:
— Когда хотите печатать?
— Завтра.
— Правильно. Дураков нужно учить. Жалко, не сказал ты Баранцевичу, где взять ему третье блюдо.
— Думал, ничего не придумалось.
Прощаюсь, выхожу на улицу и слышу из председательского окна крик:
— Подожди.
Иду навстречу, а Телегин бежит вниз по лестнице, хохочет.
— Нашел.
— Что?
— Где взять третье блюдо для Ивана Егоровича!
— Где?
— В ботаническом саду университета. Тетя Катя ставит ему стул в оранжерее. Он сидит рвет бананы. А потом стул переносится к персиковому дереву, к грядке с дынями. А то скажет, и Тиша натрясет ему полное блюдо фисташек, миндаля. Ну как?
— Здорово, Сергей Сергеевич!
Бегу в редакцию. Печатаю на машинке абзац, предложенный председателем облисполкома, и несу его показать редактору Круглову. А тот потирает руки.
— Звонил Сергей Сергеевич. Фельетон ему понравился.
— Значит, печатаем?
— Обязательно. Только тебе придется сбегать еще в обком партии к Василию Илларионовичу!
— Зачем? — спрашиваю я и в ярости пишу в блокноте три слова:
«С. И. Д.».
Что это значит, и говорить неловко. А редактор, не краснея, объясняет мне свою алгебру:
— Иван Егорович Баранцевич числится в списках областного актива. Если мы напечатаем фельетон, не ознакомив с ним предварительно секретаря обкома, то сделаем секретаря своим врагом. А нам для расстановки сил на бюро нужно… ну и т. д.
Бегу к секретарю обкома Василию Илларионовичу. Кладу перед ним на стол фельетон. Он читает, говорит:
