И вот наконец наступил день встречи этих двух команд. Иван Гаврилович решил во что бы то ни стало выписаться в это утро из больницы. Доктор Осокин осмотрел его. Левая нога была еще в отеках. Осокин вздохнул и многозначительно развел руками.
— У меня срочное дело, — сказал академик.
— Придется отложить на неделю.
Табаков пытался настаивать, он просил, доказывал, требовал, но ничего из этого не вышло.
А время шло. Чем ближе подступал час встречи, тем сильнее нервничал академик. В половине пятого Иван Гаврилович вторично вызвал к себе в палату главного врача. Но его не оказалось в больнице. Да это и понятно: с пяти до семи доктор Осокин ездил в ту же «поликлинику», адрес которой был хорошо известен самому Табакову.
Тридцать пять минут пятого к Ивану Гавриловичу внезапно явился Вася. Он дождался, пока сестра вышла из палаты, и с сердцем сказал, показывая в окно:
— Какая погода, Иван Гаврилович! При такой погоде «Мотор» забьет «Звезде» не меньше семи мячей.
Эта фраза оказалась роковой. Чаша терпения Табакова переполнилась, и больной решился на побег. Он тайно послал Василия за одеждой и без двух минут пять был уже на стадионе.
Ровно в пять началась игра.
Пока на зеленом поле стадиона разыгрывалась футбольная баталия, в клинике поднялся переполох. Из института пришло несколько химиков навестить больного, а больного в палате не оказалось. Химики — к дежурной сестре. Сестра — в слезы.
В общем сумбур поднялся страшный. Врачи начинают искать Ивана Гавриловича Табакова, а Табаков в это время преспокойно сидит в "орлиной ложе" и млеет от самого неподдельного восторга. Игра на сей раз была столь захватывающей, что мы не заметили, как подслеповатое осеннее солнце спряталось за тучи и полил дождь. Шесть раз в этот день менялась погода. Дождь, солнце, ветер, снова дождь, снова солнце, и наконец, в середине второго тайма пошел снег. Но ни снег, ни дождь не могли остановить игру. Ни один человек не покинул трибун. Зрители накрывались газетами, делились зонтиками. Владельцы плащей устраивали импровизированные шатры и прятали под каждым из них по пять — семь человек.
Погода была явно противопоказана ревматикам. Как чувствовал себя под дождем и снегом Табаков, неизвестно. Мы в "приюте одиннадцати" вспомнили о существовании Ивана Гавриловича только перед концом второго тайма.
В это время на поле создалась весьма острая ситуация. Счет, несмотря на горячие старания обеих команд, упорно продолжал оставаться ничейным. Красивые комбинации, возникавшие в центре поля, бесцветно гасли у ворот, не достигнув цели. И вдруг за две минуты до последнего свистка судьи правый крайний «Звезды» прорвался вперед. Он вынес мяч к самому углу поля и, неожиданно вывернувшись, передал его через головы игроков «Мотора» в ноги своему центру нападения. Центр оказался один на одни с вратарем. Весь стадион замер от напряжения. Центр ударил. Он метил в «девятку», то есть в левый верхний и самый ехидный угол ворот, но мяч вместо «девятки» попал в штангу и отлетел в ноги правому полусреднему. Снова удар, и снова мяч стукается о штангу. На трибунах творится что-то неописуемое.
Но вот мяч снова попадает правому крайнему «Звезды». Вместо того чтобы вести его к воротам, правый крайний бежит к лицевой линии «Мотора». Защита устремляется за ним. Зрители не понимают тактики правого крайнего "Звезды".
— Уж не изменил ли он своим?
Нет. Правый крайний поступил совершенно правильно. Он оттянул защиту «Мотора» на себя, очистил штрафное поле и неожиданно послал мяч в ноги левому полусреднему. Точный удар — и в "орлиной ложе" раздался ликующий голос Табакова:
— Тама!
На этот раз мяч был там, в сетке.
Радостный клич из "орлиной ложи" напомнил Осокину о его врачебных обязанностях, и он побежал наверх. Сомнений больше не было никаких. Старик из "орлиной ложи" и ученый был одним и тем же лицом.
— Больной Табаков, — крикнул доктор, — кто вам разрешил покинуть клинику?
Но мысли больного, очевидно, были так далеки в это время от клинической больницы, что он попросту даже не понял вопроса. Табаков обнял доктора и побежал, как юноша, вместе с ним вниз по лестнице.
А навстречу им спешили… Кто бы вы думали? Дежурная сестра, химики… Кто посоветовал им искать пропавшего больного на стадионе, не знаю (скорее всего товарищи шофера Василия по гаражу), только в самом конце второго тайма Иван Гаврилович попал наконец в объятия своих разволновавшихся сотрудников.
— Какой гол! — кричал Табаков. — Какой гол, коллеги!
Ученые химики смотрели на восторженное лицо академика и ничего не могли понять.
— Иван Гаврилович, — сказал наконец один из них, — а как же ваша нога?
Академик взглянул удивленно на вопрошающего.
Нога была в полном порядке. Трудно сказать, что оказало такое целебное влияние на ревматизм: дождь, снег или футбольные переживания. Доктор Осокин уверяет нас, что они у себя, в медицинском мире, до сих пор не могут ответить на это. Ответят ли когда-нибудь доктора на поставленный вопрос или же нет, для существа дела совершенно безразлично. Только с этого дня у академика Табакова больше никогда не возобновлялись ревматические припадки.
1946 г.
Мы познакомились в прошлом году в маленьком зале Театрального института. Я был среди зрителей, она — на сцене. Вера Ворожейкина играла роль горничной Сюзанны в каком-то старинном французском водевиле. И хотя спектакль был разыгран в порядке учебного занятии, мне стало жалко Веру. Жалко потому, что этой молодой, красивой девушке после трех лет занятий в институте пришлось выйти на сцену, чтобы произнести только одну фразу:
— Мадам, карета у подъезда.
Я сказал об этом кому-то из преподавателей. Мне ответили, что в следующем спектакле Ворожейкиной дадут более солидную роль, и на этом, собственно, и закончилось мое знакомство с Верой. В Театральном институте я больше не был и не видел Сюзанну в новой, более солидной роли.
И вот на днях редакционный лифт поднял на наш этаж какое-то облако из пудры и шелка.
— К вам можно?
— Пожалуйста.
Мне никогда прежде не приходилось видеть яичницы с тремя плавающими чернильными кляксами в центре. Я протер глаза. Но омлет — сюрприз сумасшедшего повара — не исчезал. Две черные кляксы внимательно смотрели на меня, а третья, малиновая, сказала:
— Не узнаете?
Я еще раз внимательно посмотрел на неправдоподобную комбинацию из кармина, туши и яичного порошка и беспомощно развел руками:
— Простите, не помню.
— Меня никто не помнит, никто не знает! — сокрушенно произнесла девушка. — Я Сюзи из французского водевиля.
— Сюзи? Странно! — Я сравнил хорошенькую молодую студентку на сиене Театрального института с теми тремя кляксами, которые плавали сейчас в серо-желтом тумане перед моими глазами, и горько улыбнулся.
Ах, эти театральные парикмахеры, как они обманывают наши надежды! И мне почему-то вспомнился "Тупейный художник" Лескова, великий маг и чародей, превращавший фурий при посредстве румян и белил в театральных ангелов.
— Что вы, что вы! — всплеснула руками Вера Ворожейкина. — Я выступаю на сцене без всякого грима.
— Значит, это вы потом…
— Ну конечно.
Мне снова, как и год назад, стало жаль Сюзанну:
— Ну зачем вы это делаете? Яичный порошок только уродует вас.
— Почему яичный? — обиделась Ворожейкина. — Цвет глазуньи давно вышел из моды. Вы разве не знаете? Сейчас весь мир красит волосы слабым раствором стрептоцида.
Я действительно не знал, каким колером красит сейчас мир свои волосы, и поэтому замолчал.
— А ведь я уже окончила институт, — неожиданно сказала Вера.
— Поздравляю.
— Нет, нет, не поздравляйте! Это так ужасно!
— Почему?
— Я хотела поступить в МХАТ, сыграть Анну Каренину. Это мечта моей жизни.
— Ну и как?
— Не берут. Ливанов, Яншин… Мелкие интриги. Боятся конкуренции.
— Какая же конкуренция? Ни Ливанов, ни Яншин никогда не выступали в женских ролях.
— Все равно. Они направляют меня в Саратовский театр.
— Кто? Ливанов?
— Нет, дирекция института. Вы только подумайте: в Саратов! "В деревню, в глушь", — как говорил Вронский.
— Во-первых, не Вронский, а Фамусов; во-вторых, Саратов — давно уже не глушь; в-третьих, если мне не изменяет память, сам Ливанов в свое время начинал работать на провинциальной сцене.
— Нет, не уговаривайте! Из Москвы я все равно никуда не поеду. В прошлом году вы приняли во мне такое теплое участие! Вы должны помочь мне и сейчас устроиться на работу.
— Куда? В МХАТ? — спросил я.
— Не обязательно. Устройте хотя бы в свою редакцию.
— Кем? У нас же в штате нет должности Анны Карениной.
