— Сами виноваты.
— Чем?
— Живете с соседями не по-соседски.
— Я пробовала с ними и по-хорошему. А как же. Два раза писала на Ванечкиных жалобы начальнику второго отделения милиции. Начальник их вызывал, делал внушенье. И моего паршивца вызывал. Внушал любить, уважать не чужую ему мать Петьки Ванечкина, а свою, родную.
— Внушение подействовало?
— Наполовину. Элегий ест, пьет, делает уроки, как и велел ему начальник второго отделения милиции, дома, а сердце его по-прежнему в соседнем корпусе у Ванечкиных. Научите, что делать?
— А что думает по этому поводу ваш муж?
— О муже речь будет после. Да чего там, скажу о нем сейчас. Я мучаюсь, не знаю, как внушить к себе любовь и уважение сына, прошу его, — кивок в сторону двери, — научи. А он отвечает: «Мне трудно помочь тебе, Дуся. Я сам не люблю тебя, не уважаю». Скажите, что вы бы сделали на месте жены после такого признания мужа?
— Попытался бы вызвать его на душевный разговор.
— Я так и сделала.
— А он?
— Стоит молчит. Вот как сейчас. Товарищ Володин и так к нему и эдак.
— Какой товарищ Володин?
— Председатель товарищеского суда при нашем ЖЭКе.
— Вы пожаловались в товарищеский суд?
— В тот же день. А как же!
— Вот это зря. Так любовь и уважение мужа не вернешь.
— Мне то же самое сказала одна умная женщина, тетя Ганя.
— Это кто?
— Продавщица из «Гастронома». Тетя Ганя штучными товарами торгует.
— Продавщица из «Гастронома» знает о ваших отношениях с мужем?
— У нас вся улица про это знает. Я же хожу советуюсь с народом. И об сыне, и об муже, и об этой ведьме, моей матери. А как же!
— И как муж?
— Вы про что? Про товарищеский суд? Я думала, он и на этот раз постоит помолчит и все обойдется по-хорошему. Не обошлось. Председатель суда, товарищ Володин, очень душевный человек, подзывает его к столу и говорит: «Подайте, мол, руку жене, обнимите. Жена, мол, самый близкий и дорогой человек своему мужу». А муж поворачивается и уходит. Думаете, домой? Нет. К Цветковой.
— Это кто?
— Женщина, которую он вместо законной жены любить стал. Правильно говорила мне умная женщина, тетя Ганя. Когда мужчина чужую бабу полюбит, у него и у бесхарактерного сразу характер объявляется. И пришлось мне срочно исправлять ошибку. И я исправила.
— Как?
— Написала жалобу секретарю парткома. За развал советской семьи ему дали выговор и велели возвернуться домой.
— Теперь, надеюсь, все в порядке?
— Три ночи в неделю он ночует дома, а три у Цветковой.
— Как так?
— Как слышали. Я хотела писать жалобу в Москву, а мне умная женщина, тетя Ганя, сказала:
«Не хочешь остаться матерью-одиночкой, мирись, живи с половинкой».
Я говорю:
«Я законная жена, мне обидно».
Она отвечает:
«Делай вид, что ничего не видишь, ничего не замечаешь, и тебе будет легче».
Так с того времени и пошло. Три ночи он, — кивок на дверь, — спит с женой, укрепляет семью, как ему было велено, а три ночи в неделю спит с Цветковой, потому что у него к ней любовь.
— А вы делаете вид, что ничего не видите, ничего не знаете?
— В те три дня, что он у нее ночует, я, как жена, места себе не нахожу. Сижу в одной рубашке в кровати, плачу, пишу на него жалобы в обком, в Москву. А утром рву эти жалобы, потому что, как правильно говорит умная женщина, тетя Ганя, когда мужчина полюбит, то у него и у бесхарактерного объявляется характер. А при таком положении мне лучше не злить его, — кивок на дверь, — а то он совсем уйдет к Цветковой. А за ним уйдет и Элегий.
— Что ж тут страшного? Дадите семьдесят копеек на такси судебному исполнителю, он снова доставит к вам сына.
— Когда сыну четырнадцать лет, судебный исполнитель уже не властен над ним. В четырнадцать лет сын сам решает, с кем ему жить: с матерью, с отцом или с бабушкой? Элегий живет, спит, ест сейчас дома, потому что тут отец. Он любит, уважает отца, а не мать.
— Незавидное у вас положение.
— Помогите. Скажите ему, — кивок на дверь, — пусть он поговорит, заставит мальчишку любить, уважать мать.
— Вы думаете, он может сделать это?
— Пусть как член партии воздействует на сына-комсомольца. Прикрикнет на паршивца, отлупит его, выдерет за уши. Так ведь тоже нельзя, чтобы человека никто не любил, никто не уважал: ни муж, ни сын, ни мать, Вера Александровна, ни один из соседей… Этак и с ума свихнуться не долго. Ну как, поговорите, скажете, — кивок на дверь, — ему?
— Да.
Мне и самому хотелось вызвать молчальника на откровенность. А жена стоит рядом, не уходит.
— Вы хотели поговорить с ним? Говорите. Чего ждете?
— Жду, когда мы останемся с ним вдвоем.
— Зачем?
— Разговор без свидетелей будет откровенней.
— Я не свидетель — жена. Он, — кивок на дверь, — мои муж. Если он хочет что-то сказать, пусть говорит при мне. Один на один я вас не оставлю.
Вот, думаю я, он наконец взорвется, выйдет из терпения.
А он стал только чуть бледнее и, повернувшись, вышел из комнаты.
— Куда? — кричит она, как кричат кошке или собачонке. — Назад!
А он, не оборачиваясь, прибавляет шаг.
— Если он не придет домой, то вы вспомните тогда Дусю Морозову. Я и его и вас выставлю из партии, — говорит она мне и спешит за ним, чтобы догнать, сказать это же и ему.
Примерно через неделю я позвонил к нему в цех. Спросил:
— Ну как?
— Ох! — послышалось в ответ.
И в этом «ох!» была такая безнадежность, что мне сразу стало ясно: муж Дуси Морозовой решил пока оставить свои отношения с женой на прежних, половинных началах. Ни войны, ни мира. Будь что будет, он по-прежнему не откроет рта в свою защиту.
А она не из тех, кто молчит, она из тех, кто кидает камни в окна.
* * *
Кончил говорить Мирон Сердюк, а к нему уже летит вопрос: «Как, написал ты фельетон о Дусе Морозовой?»
— Написал.
— Правильно!
— Не написать про Дусю было бы грешно, — говорит кто-то. — Уж больно противная тетка. А вот я встретил одну…
— Тетку? — осторожно спрашивает наш председатель Вал. Одинцова.
— Да.
— Мать?
— Да.
— Может, хватит? — спрашивает Вал. Одинцова. — Я начала разговор на эту тему, и я вношу предложенье поставить здесь точку. Тема эта деликатная. Писать или не писать? И в каких случаях писать? Ответ на этот вопрос фельетонисту должен подсказать его вкус, его такт. Но на прием в редакцию ходят не только вздорные мамы, поэтому давайте говорить и о других встречах, которые бывают у фельетонистов.
— Вызов принят, — подхватывает предложение Вал. Одинцовой Аркадий Поскокин. — И если вы разрешите, я расскажу историю одного фельетона, который был напечатан недавно у нас на Дальнем Востоке.
И так как возражений не последовало, Арк. Поскокин начал свой рассказ так:
Из тайги, в наш город прилетел начальник комплексной археологической экспедиции, доктор исторических наук Рафик Айрапетович Мугурдумов. Экспедиция занималась раскопками древнего урочища в богом забытом месте и четыре месяца находилась в пятистах километрах от ближайшей почты и в тысяче — от ближайшего универмага, поэтому члены экспедиции дали доктору наук тьму-тьмущую всяких поручений. Рафик Айрапетович должен был сдать на почту 70 простых и заказных писем, отправить 85 телеграмм и позвонить в разные города по 20 телефонам.
Кроме того, начальник экспедиции должен был купить: кому-то несколько тюбиков хвойной зубной пасты, еще кому-то — яичного мыла и еще кому-то — болгарских сигарет «Слънце». Чем только не приходится заниматься научному руководителю в дальних экспедициях!
Три первых дня по приезде доктор наук выполнял частные поручения членов экспедиции. Купил зубную пасту, мыло, сигареты. Сдал в окошко на почте 70 простых и заказных писем. Рафик Айрапетович думал таким же образом разделаться и с телеграммами, но девушка в окошке телеграфа отказалась принять не по форме написанные их отправителями телеграммы и заставила доктора наук переписать каждую на телеграфном бланке. И доктор наук переписал все восемьдесят пять.
Потом он сдал заказ на 20 телефонных вызовов и два дня провел в телефонной будке, выкрикивая на разные лады, разным людям, в разные города одну фразу:
«Жив. Здоров. Скучаю. Целую». Или: «Скучаю, Жив. Здоров. Целую». Или: «Целую. Скучаю. Жив. Здоров».
Доктор наук кричал сегодня по телефону то, что он писал вчера в телеграммах. Загрузив до отказа телефон, почту и телеграф своими «скучаю» и «целую», Рафик Айрапетович отправился в областное отделение банка получать заработную плату за прошедшие месяцы на 35 членов экспедиции. Если бы доктор наук пошел за деньгами не сегодня, а, скажем, вчера, все, что случилось потом, может быть, и не случилось бы. Ибо вчера в отделении госбанка был тихий невыплатной день, это во-первых, и, во-вторых, вчера не было еще известно, куда приблудился муж бухгалтера Квакши, три дня назад сбежавший после ссоры с женой из дома.
