Дед пожадничал, а взяли не деда — сына.
— Что сделал ваш сын?
— Я сказала тогда деду: он не только мой сын, он и твой внук. Дай, не скупись. Два раза я прокурору писала. К секретарю райкома ходила. Думала, секретарь пожалеет мальчишку. А секретарь сказал: «Ваш сын — бандит. Мы его будем судить в показательном порядке». Мальчишке восемнадцать лет, а его в клуб под конвоем приведут. Ну, есть ли сердце у вашего секретаря?
— Что сделал ваш сын?
— Дед сам виноват. Ему бы дать пятерку, отвязаться. Они же молодежь, уговорились с девчонками купить шесть бутылок «московской», шесть «перцовой», десять пива…
— Что сделал ваш сын?
— Понимаю. Вы спрашиваете про это. С этим было все как надо. Завод духовой оркестр прислал, три венка. Два живых и один с бумажными цветами.
— Что сделал ваш сын?
— Вгорячах, не нарочно… договорился он со своей девчонкой… Катькой…
— Что сделал ваш сын?
— Деда поленом ударил. Моего отца. Ну, тот упал, кончился. Через полгода, год он и сам, своей смертью кончился бы. Старый был, больной…
Час сидела она в редакции. Говорила, ругалась, кричала. Пыталась защитить, оправдать сына. А то, что сын ее отца убил, это ее не волновало. Это она считала несущественным…
Два дня я не мог сесть за стол написать фельетон. Не мог найти нужных слов.
Наконец написал. Но не напечатал. Не получилось. Я хотел написать о глупой матери. А тут была не глупость. Тут было страшнее.
* * *
Кончает говорить Ярослав Шпаковский, и со всех сторон снова несутся реплики:
— Правильно, Ярик, что не напечатал про эту тетку фельетона! — кричит один.
— Неправильно! — перекрикивает его другой.
— О матерях нужно писать или хорошо, или ничего.
— Какая она мать? Почему она мать?
— Родила сына, — значит, мать.
— Родить и муха может.
— Главное — не родить, воспитать.
Откричавшись, ребята затихают. Слово просит Мирон Сердюк, газетчик из Казахстана. На зависть нам, журналистам узкого профиля, Мир. Сердюк был многостаночником. Он писал не только фельетоны, но и очерки и даже стихи.
— Правильно! Неправильно! Писать! Не писать! Почему так категорично! Почему или — или? — спрашивает Мир. Сердюк. — Мне тоже встретилась недавно одна дурочка…
— И ты написал о ней очерк к Женскому дню?
— Нет.
— Поэму?
— Опять не угадали.
— Говори сам, что дальше?
— Скажу, когда перестанете язвить.
Вал. Одинцова стучит ложечкой о стакан, и, когда наступает тишина, Мир. Сердюк начинает свой рассказ так:
В комнату вошли двое. Он остался стоять у двери, она подошла к столу.
— Я к вам. Можно?
— Садитесь.
— С жалобой на мужа. Вот на него.
Она сказала и небрежно кивнула на дверь.
— Не помогает он мне воспитывать сына.
— Сын в плохую компанию попал? Хулиганит?
— Что вы! Что вы! Сын у меня хороший. Не как у других.
— Плохо у него с учебой?
— И на это пожаловаться не могу. Учится на пятерки. Был в районе конкурс юных математиков, он первое место занял. Комсомольская газета про него заметку напечатала, под заголовком «Победил Элегий!».
— Какой Элегий?
— Это я сама такое имя придумала сыну. Вот как я люблю его, а он меня нисколечко.
— А вы пробовали воздействовать на мальчика лаской, добрым словом?
— А как же! Как только Элегия приняли в пионеры, я тут же подала старшему вожатому заявление. Просила принять меры.
— Какие?
— Другие дети утром встанут с постели и сейчас же кидаются к мамочке. Целуют ее, ластятся. А мой словно чужой. Старший вожатый собрал сбор, мое заявление прочел. Поставил Элегия перед собранием и говорит:
«Отвечай товарищам по отряду, почему мать родную оставляешь без внимания? Почему не ластишься к ней, не желаешь доброго утра?»
— Ну и что ответил сын?
— А сын у меня в отца. Видите, этот стоит молчит, и тот всегда молчит, не оправдывается. Элегию Морозову было велено советом отряда оказывать матери больше уважения, потому что мать самый близкий и дорогой человек к своему сыну.
— После такого указания отношения сына стали теплее?
— Я говорила: сын у меня в отца. Только отец молчит от бесхарактерности. Ну, я про отца после скажу. А сын молчит, потому что с характером. Вы знаете, что он после пионерского сбора сделал? Не пришел ночевать домой. Я все улицы обегала, весь дом обшарила. И на чердак лазила, и в подвал со свечкой спускалась: думала, он там от меня прячется. До двух ночи не знала, где сын, чуть с ума не сошла. В два ночи бегу во второе отделение милиции, прошу дежурного позвонить Вере Александровне.
— Это кто?
— Моя мать. У меня с матерью официальные отношения. Я общаюсь с ней только через органы милиции. Дежурный по второму отделению звонит и докладывает мне: «Все в порядке, гражданка Морозова, ваш сын Элегий жив-здоров и находится у бабушки». Ну не ведьма?
— Кто?
— Моя мать. По моему требованию дежурный по отделению тут же отправляет этой ведьме телефонограмму: «Вернуть к утру внука домой». А она не вернула. Я иду снова во. второе отделение милиции, уже к начальнику с жалобой. Он тут же посылает участкового к Вере Александровне с предписанием: взять Элегия Морозова за руку, привести его в отделение для последующей передачи родной матери. Участковый идет, возвращается с пустыми руками и докладывает начальнику: «Мальчик отказывается возвернуться к матери. Не любит он ее, не уважает».
Ну, что вы скажете о нашей милиции? Зачем только ее наряжают в шинели, дают погоны, оружие, если она не в силах внушить мальчишке уважение к матери, объяснить, что мать самый близкий и дорогой человек сыну,
Я прошу начальника второго отделения послать за сыном другого, более ловкого милиционера. Он посылает двух. И эти тоже возвращаются с пустыми руками.
— Вам нужно было поехать за сыном самой.
— К этой ведьме? Мы не ходим друг к другу.
— Для такого случая можно бы объявить перемирие.
— Вы думаете, я не объявляла?
— Ну и как?
— Решенье было в мою пользу.
— Чье решенье?
— Народного суда Зареченского района.
— Вы подали на мать заявление в суд?
— А как же! Она же у меня сына перемануть хотела.
— Сын сам ушел от вас.
— Сам не сам, а раз решенье суда было в мою пользу, судебный исполнитель доставил мальчишку домой силой. За доставку в такси исполнитель взял с меня семьдесят копеек, а хороших мыслей Элегию не внушил. У меня к нему, к паршивцу, чувства, а у него к матери никаких.
— А какие чувства у сына к отцу?
— Про отца я потом скажу. Мы еще о сыне не договорили.
— Слушаю, говорите.
— Ой, что я только не делала, чтобы приручить этого волчонка к себе. Два года назад, когда педагогический совет постановил дать Элегию Морозову похвальную грамоту за хорошую учебу, я тут же подаю на педсовет заявление. Прошу учителей помочь горю матери. Заставить сына любить, уважать ее. Учителя пошли навстречу, обязали Элегия Морозова любить, уважать мать.
Постановление вынесли, а хороших мыслей ребенку опять не внушили, и мне снова пришлось принимать меры.
— Написали еще одну жалобу?
— А как же!
— Теперь куда?
— В прошлом году Элегий подал заявление в комсомол. Я угадала — и на то собрание, где обсуждали его заявление, подала свое встречное и все с той же материнской просьбой. Комсомольцы тоже уважили просьбу и вынесли решенье: «Элегию Морозову — любить, уважать мать». Скажите, комсомолец-школьник должен исполнять комсомольские решенья? А мой сын не исполняет.
— Опять из дома ушел?
— Уйти не уходил, но и дома не жил.
— Как так?
— Утром проснется — и в школу. Из школы к Ванечкиным идет.
— Это кто?
— Он инвалид войны, пенсионер, она в детском саду нянечкой работает. У Ванечкиных он ест, пьет, делает уроки, а домой приходит только спать. Скажите, чего он к Ванечкиным ходить приохотился? Живут они в одной комнате. У нас две. Едят только каши: пшенную, гречневую, манную. А дома я для паршивца и пельмени кручу, И голубцы делаю. Но ему соседская пшенка вкуснее моих пельменей.
— У Ванечкиных есть дети?
— Сын Петька. Но дело не в Петьке, а в его матери. Элегий с детского сада помнит ее. Она Элегию никто, а он любит, уважает ее. Ну я терпела, терпела, а потом пошла в соседний корпус и бросила Ванечкиным в окно камень. А мой паршивец пришел из школы и в отместку порезал мое новое платье в лоскуты.
— Сами виноваты.
— Чем?
— Живете с соседями не по-соседски.
