Наше время, подлое и злое.
Ведь должно было создать нам наконец
Своего любимого героя, —
И дитя законнейшее строя
Народилось… Вылитый отец!
Наш герой, конечно, не Печорин, —
Тот был ангелом, а нам нужнее бес;
Чичиков для нас не слишком черен,
Устарел Буренин и Суворин,
И теряет Меньшиков свой вес.
Пуришкевич был уже пределом,
За который трудно перейти…
Но пришел другой. И сразу нежно-белым
Пуришкевич стал душой и телом —
Даже хочется сказать: «Прости!»
Что Дубровин или Передонов?
Слабый, чуть намеченный рельеф…
Нет! Сильней и выше всех законов
Победитель Натов Пинкертонов —
Наш герой Азеф!
«Чело-ввек! Какого черта
Притащил ты мне опять?»
— «А-lá-аглицкого торта
Приказали Вы подать».
— «Торта? Гм… К свиньям собачьим…
Ярославец?.. Са-та-на…
Сядь-ка лучше. Посудачим…
Хочешь белого вина?»
— «Не могу-с. Угодно торта?
Я лакей, а вы барон…»
— «Человек, какого черта?
Брось дурацкий этот тон!
Удивил! У нас на службе
Все лакеи, как один.
Сядь, ну, сядь — прошу по дружбе».
— «Неудобно-с, господин».
На ватном бюсте пуговки горят.
Обтянут зад цветной диагональю,
Усы как два хвоста у жеребят,
И ляжки движутся развалистой спиралью.
Рукой небрежной упираясь в талью.
Вперяет вдаль надменно-плоский взгляд
И, всех иных считая мелкой швалью.
Несложно пыжится от головы до пят.
Галантный дух помады и ремней…
Под козырьком всего четыре слова:
«Pardon!», «Mersi!», «Канашка!» и «Мерзавец!»
Грядет, грядет! По выступам камней
Свирепо хляпает тяжелая подкова —
Пар из ноздрей… Ура, ура! Красавец.
Есть бездонный ящик мира —
От Гомера вплоть до нас.
Чтоб узнать хотя б Шекспира,
Надо год для умных глаз.
Как осилить этот ящик? Лишних книг он не хранит.
Но ведь мы сейчас читаем всех, кто будет позабыт.
Каждый день выходят книги:
Драмы, повести, стихи —
Напомаженные миги
Из житейской чепухи.
Урываем на одежде, расстаемся с табаком
И любуемся на полке каждым новым корешком.
Пыль грязнит пуды бумаги.
Книги жмутся и растут.
Вот они, антропофаги
Человеческих минут!
Заполняют коридоры, спальни, сени, чердаки.
Подоконники, и стулья, и столы, и сундуки.
Из двухсот нужна одна лишь —
Перероешь, не найдешь,
И на полки грузно свалишь
Драгоценное и ложь.
Мирно тлеющая каша фраз, заглавий и имен:
Резонерство, смех и глупость, нудный случай,
яркий стон.
Ах, от чтенья сих консервов
Горе нашим головам!
Не хватает бедных нервов.
И чутье трещит по швам.
Переполненная память топит мысли в вихре слов…
Даже критики устали разрубать пуды узлов.
Всю читательскую лигу
Опросите: кто сейчас
Перечитывает книгу.
Как когда-то… много раз?
Перечтите, если сотни быстрой очереди ждут!
Написали — значит, надо. Уважайте всякий труд!
Можно ль в тысячном гареме
Всех красавиц полюбить?
Нет, нельзя. Зато со всеми
Можно мило пошалить.
Кто «Онегина» сегодня прочитает наизусть?
Рукавишников торопит «том двадцатый». Смех
и грусть!
Кто меня за эти строки
Митрофаном назовет.
Понял соль их так глубоко,
Как хотя бы… кашалот.
Нам легко… Что будет дальше? Будут вместо городов
Неразрезанною массой мокнуть штабели томов.
Он проснулся, повернулся —
Заскрипел матрас пружинный.
Зачадил фитиль лампадки, день в окно стучаться стал.
Он проснулся, потянулся
И с презрительною миной
Стал читать, очки надевши, сатирический журнал.
Роем жутких привидений
По стенам блуждают тени.
Ходит маятник и стуком заполняет тишину…
За страницею страница —
Рот улыбкою кривится.
