Небуйным родителям с весом и с чином
Дозволен прием всех казенных питей.
Курить разрешается только мужчинам.
Но дома, притом запершись от детей.
С детьми разговаривать можно, но редко…
Нельзя возвращаться в ночные часы.
Прическа у женщин должна быть под сеткой.
Мужчинам же можно носить и усы.
Раз в месяц всех дворников классный наставник
Обходит, чтоб справки о всем навести:
Кто вел себя плохо, тех местный исправник
Сажает — от месяца до десяти.
У скромных родителей — скромные дети,
А путь послушанья — путь к лучшей судьбе.
Родители мудрые правила эти
Должны постоянно носить при себе.
Консьержке дай и почтальону тоже.
Позвонит мусорщик и хмурый газовщик,
И что ни дашь — у каждого на роже
Меланхолически-презрительный ярлык.
А ведь у них — дела моих почище. —
И верный труд, и прочная постель.
Больница — даром, безработным — пища,
И вообще — не жизнь, а карусель…
Как Маркс мирится с этой штукой мелкой?
Как пролетгордость с этим совместить?
Я ж не пойду к издателю с тарелкой:
«Позвольте, дяденька, на чай с вас получить!»
Но Карла Маркс сложил иной сценарий:
Мы все мещане, жабы без сердец,
И лишь один всемирный пролетарий —
Свободной этики сознательный творец.
Попробовать?.. Вот добрый гений дыма.
Сэр трубочист просунул в дверь плечо.
Как равный равному, не приложив сантима.
Ему пожму я руку горячо…
Ах, Боже мой, — какой ответ свинячий
Сверкнет в зрачках оторопелых глаз!
Но почему ж?! Ведь он меня богаче.
Ведь он меня богаче в двадцать раз…
Над Фонтанкой сизо-серой
В старом добром Петербурге
В низких комнатах уютных
Расцветал «Сатирикон».
За окном пестрели барки
С белоствольными дровами.
А напротив Двор Апраксин
Подымал хоромы ввысь.
В низких комнатах уютных
Было шумно и привольно…
Сумасбродные рисунки
Разлеглись по всем столам.
На окне сидел художник
И калинкинское пиво,
Запрокинув кверху гриву.
С упоением сосал.
На диване два поэта.
Как беспечные кентавры.
Хохотали до упаду
Над какой-то ерундой…
Почтальон стоял у стойки
И посматривал тревожно
На огромные плакаты
С толстым дьяволом внутри.
Тихий крохотный издатель
Деликатного сложенья
Пробегал из кабинета.
Как испуганная мышь.
Кто-то в ванной лаял басом.
Кто-то резвыми ногами
За издателем помчался.
Чтоб аванс с него сорвать…
А в сторонке в кабинете
Грузный медленный Аркадий,
Наклонясь над грудой писем.
Почту свежую вскрывал:
Сотни диких графоманов
Изо всех уездных щелей
Насылали горы хлама —
Хлама в прозе и в стихах.
Ну и чушь! В зрачках хохлацких
Искры хитрые дрожали:
В первом ящике почтовом
Вздернет на кол — и аминь!
Четким почерком кудрявым
Плел он вязь, глаза прищурив,
И сифон с водой шипучей.
Чертыхаясь, осушал.
Ровно в полдень встанет. Баста!
Сатирическая банда.
Гулко топая ногами,
Вдоль Фонтанки шла за ним
К Чернышеву переулку…
Там в гостинице «Московской»
Можно вдосталь съесть и выпить.
Можно всласть похохотать.
Хвост прохожих возле сквера
Оборачивался в страхе.
Дети, бросив свой песочек,
В рот пихали кулачки:
Кто такие? Что за хохот?
Что за странные манеры?
Мексиканские ковбои?
Укротители зверей?..
А под аркой министерства
Околоточный знакомый.
Добродушно ухмыляясь,
К козырьку взносил ладонь:
«Как, Аркадий Тимофеич,
Драгоценное здоровье?»
— «Ничего, живем — не тужим…
До ста лет решил скрипеть!»
До ста лет, чудак, не дожил…
Разве
