Что за молодостью дерзкой.
Годы красного разгула.
Годы горького скитанья.
Из мглы всплывает ярко
Далекая весна:
Тишь гатчинского парка
И домик Куприна.
Пасхальная неделя —
Беспечных дней кольцо.
Зеленый пух апреля,
Скрипучее крыльцо…
Нас встретил дом уютом
Веселых голосов
И пушечным салютом
Двух сенбернарских псов.
Хозяин в тюбетейке.
Приземистый как дуб.
Подводит нас к индейке.
Склонивши набок чуб…
Он сам похож на гостя
В своем жилье простом…
Какой-то дядя Костя
Бьет в клавиши перстом…
Поют нескладным хором, —
О ты, родной козел!
Весенним разговором
Жужжит просторный стол.
На гиацинтах алых
Морозно-хрупкий мат.
В узорчатых бокалах
Оранжевый мускат.
Ковер узором блеклым
Покрыл бугром тахту,
В окне — прильни-ка к стеклам —
Черемуха в цвету!
Вдруг пыль из подворотни.
Скрип петель в тишине, —
Казак уральской сотни
Въезжает на коне.
Ни на кого не глядя,
У темного ствола
Огромный черный дядя
Слетел пером с седла.
Хозяин дробным шагом
С крыльца, пыхтя, спешит.
Порывистым зигзагом
Взметнулась чернь копыт…
Сухой и горбоносый.
Хорош казачий конь!
Зрачки чуть-чуть раскосы, —
Не подходи! Не тронь!
Чужак погладил темя.
Пощекотал чело
И вдруг, привстав на стремя.
Упруго влип в седло…
Всем телом навалился.
Поводья в горсть собрал. —
Конь буйным чертом взвился.
Да, видно, опоздал!
Не рысь, а сарабанда…
А гости из окна
Хвалили дружной бандой
Посадку Куприна…
Вспотел и конь, и всадник.
Мы сели вновь за стол…
Махинище-урядник
С хозяином вошел.
Копна прически львиной,
И бородище — вал.
Перекрестился чинно.
Хозяйке руку дал…
Средь нас он был как дома.
Спокоен, прост и мил.
Стакан огромный рома
Степенно осушил.
Срок вышел. Дома краше…
Через четыре дня
Он уезжал к папаше
И продавал коня.
«Цена… ужо успеем».
Погладил свой лампас,
А чуб цыганский змеем
Чернел до самых глаз.
Два сенбернарских чада
У шашки встали в ряд:
Как будто к ним из сада
Пришел их старший брат…
Хозяин, глянув зорко.
Поглаживал кадык.
Вдали из-за пригорка
Вдруг пискнул паровик.
Мы пели… Что? Не помню.
Но так рычит утес.
Когда в каменоломню
Сорвется под откос…
Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман, —
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас — осенний роман.
Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, —
Смешна любовь напоказ!
Но всё ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.
Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус..
Я отдал ей всё: портрет Короленки
И нитку зеленых бус.
Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу.
Грызем соленый миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу.
Нас греет русская шаль.
А Лизин кот, прокравшись за нею.
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею.
Садится пред нами на стол.
Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель…
У Лизы чудесные теплые ручки
И в каждом глазу — газель.
Для нас уже нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека.
Грызущие тихо миндаль.
Но вот в передней скрипят половицы.
Раскрылась створка дверей…
И Лиза уходит, потупив ресницы.
За матерью строгой своей.
На старом столе перевернуты книги.
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги.
И стул опрокинут в углу.
Для ясности, после ее ухода,
Я все-таки должен сказать.
Что Лизе — три с половиною года…
Зачем нам правду скрывать?
Куда тебя судьба ни сунет головою —
На журналистский ли, на докторский ли бал, —
Ты всюду чувствуешь с симпатией живою.
Что ты опять в родной уезд попал.
Опять у вешалки, над тем же самым местом.
Увидишь в зеркале знакомый поворот;
Всё та же дама прошлогодним жестом
Всё так же красит прошлогодний рот.
