– Сашко, – сказал я, – сначала люди были обезьянами, а потом стали людьми….
Заинтриговав таким заявлением свою аудиторию и почувствовав, что между мной и моей аудиторией натягиваются крепкие нити контакта, я бросился рассказывать о том, как обезьянам надоело сидеть на деревьях и как постепенно из моды начали выходить хвосты. Потом я провел тонкую анатомическую параллель между гомо сапиенс, с одной стороны, и орангутангом, гиббоном, шимпанзе, гориллою, с другой, не забыв при этом напомнить о признаках, которые отличают «гомо сапиенс» от вышепоименованных человекоподобных мартышек.
Можно было переходить к карантропам и зиньян-тропам. Они уже не обезьяны, но еще и не люди. Тут я было не оскандалился, запамятовав австралопитека трансваальского, но вовремя спохватился и перекинул изящный мостик от него к питекантропу.
Пришлось сделать небольшую преамбулу про геологические эпохи. Я вижу, у моей аудитории затухает интерес к теории происхождения человека, и про синантропа и гейдельбергскую челюсть докладываю сжато, конспективно. Но, перебрасывая очередной мостик от питекантропов и синантропов к неандертальцам, я не мог не остановиться на эпохе раннего палеолита, и у моей аудитории начали слипаться глаза. Про юного неандертальца из пещеры Тешик-Таш Сашко выслушал с интересом и спросил, сколько ему было лет.
– Много-много тысяч лет, – ответил я.
– Разве бывают такие старые мальчики? – послышался новый вопрос, и я понял, что пора закругляться, если хочу рассказать еще кое-что. Про порочную теорию пресапиенсов, вызванную находкой так называемого есантропа Дауюка, Сашко выслушал без особого энтузиазма. Кое-что пришлось скомкать и перейти к кроманьонцам.
О кроманьонцы – славные парни! Я всегда им симпатизировал и намеревался вызвать симпатию к ним и у своей аудитории. Солидный рост, крепкое телосложение, приятные черты лица, находчивость, умение рисовать на скалах носорогов и оставлять пропасть черепков для археологов – все это вместе взятое хоть у кого вызовет симпатию. А череп, а кубатура черепа! Что б там ни твердили, а у кроманьонцев уже была голова на плечах. Рассказав о кроманьонцах и сделав ударение на том, что между ними и современными людьми почти нет никакой разницы, спросил у своей аудитории, все ли ей ясно.
– Понятно! – радостно ответил Сашко. – Я понимаю, почему сажают в клетку. Людей становится все больше и больше, потому что они беременеют от обезьян, а обезьян – все меньше и меньше – им не от кого тяжелеть. А чтоб последние не превратились в людей, их оберегают, сажают в клетки…
Ну вы слыхали! Я в его годы гораздо сообразительнее был. Полуторачасовая лекция в одно ухо влетела, из другого вылетела, а эффекта никакого!
Курочку не назовешь лодырем. Никто не скажет, что Данила Курочка спит до полудня. Данила Курочка еще до восхода солнца выходит на свой огород и стоит там столбом, опершись на лопату и вперив глаза перед собой в землю. Так стоит он до тех пор, пока не выйдет из дому Федора, жена. Она спешит в звено.
– Данила! Ты что, заснул? Иди завтракать, на работу опоздаешь!
Данила грозит ей пальцем и делает знаки, чтоб тише говорила. Федора не понимает, сердится:
– Чем столбом стоять, лучше б ворота починил. Смотри – перекосились, от людей стыдно!
Данила злится. Он подходит к Федоре и начинает читать мораль, как он любит говорить:
– Ворота, ворота! Не в воротах дело! Ты понимаешь, я все-таки выследил крота.
– Какого крота?
– Нашего. На нашем же огороде, того, что картошку подрывает. Я за ним, паскудником, вторую недели увиваюсь!
– И на работу опаздываешь…
– Да отстань ты со своей работой. Работа не волк, а тут, понимаешь, крот. Я, говорю, вторую неделю за ним наблюдаю и сегодня подглядел, когда он из норы выглядывает. Знаешь, когда?
– Отвяжись ты со своим кротом! Ешь быстрей да идем.
– Выглядывает он ровно в пять часов двадцать минут. Если б ты не гаркнула, я б ему лопатою голову счесал. Как часы.
Федора уходит на работу, а Данила еще долго стоит над кротом и качает головой:
– Не выходит, зараза. И дернула ее нелегкая во всю глотку заорать.
Солнышко уже высоко-высоко взбежало. По всему видно, крот не намерен высовываться, и Данила начинает собираться на работу.
Лодырем Данилу не назовешь, на работу он ходит каждый день.
Вот идет, идет Данила по улице и подходит к сельмагу.
Возле сельмага машина, ящики сгружают. Ну, как не подойти и не расспросить, что привезли?
– Добрый день!
– Добрый день. Жена в магазин послала? Самой, гляди, некогда, на свекле?
– Не-е… Это я так. Покупать мне нечего. Пришел, как бы его сказать, в гости.
– А-а-а.
И стоит Данила в сельмаге минут сорок, и молча рассматривает пузырек одеколона «Кармен», и думает Данила, из чего «Кармен» делается.
Потом Данила заходит в кузницу.
– Добрый день!
– Добрый день. Бригадир прислал? Скажи ему…
– Не-е, я так… Пришел, как бы его, в гости…
И стоит Данила минут сорок в кузнице, и смотрит сосредоточенно, как железо в горне сначала розовеет, потом синеет, а потом вроде белеет, и мучительно думает Данила, отчего все это так, а не наоборот с железом происходит. Данила глубоко вздыхает и уходит.
Сами ноги заносят его на ферму. Девчата корм в кормозапарники закладывают.
– Добрый день!
– Добрый день. Ты б, Данила, помог нам, что ли? Чего без дела стоять?
– Не-е, мне некогда, я на работу иду. К вам я так зашел, в гости. По пути.
– А-а-а… Ты у нас занятый.
И стоит Данила минут сорок, и смотрит молча на кормозапарники, и думает Данила, нельзя ли переделать Федорины чугунки по принципу кормозапарников. Вот только времени свободного никогда у Данилы нет. Стоит Данила, думает, а потом все-таки идет на работу.
Бредет Данила на работу и видит, что люди навстречу идут. На обед. И Данила поворачивает, должен же он обедать. Не станет же он один работать, когда все обедают.
После обеда Данила идет на работу уже другой дорогой. Такой, чтоб можно было зайти в сельсовет узнать, не звонили ли из района, если звонили, то что именно им надо; чтоб заглянуть на молокопункт, поговорить о жирности молока, а не просто постоять, посмотреть, как сепаратор крутится; чтоб оттуда зайти на почту за газетами.
Говорят, летом дни большие. Какой там! Не успеешь оглянуться – пора ужинать.
Но больше всего Данила в самом деле любит по-настоящему ходить в гости. Именины ли, крестины ли, родины ли, кто к кому приехал ли – Данила тут первый. С утра начинается:
– Федора, выстирай мою праздничную сорочку!
– Федора, а куда ты баночку с ваксой дела?
– Федора, а где пахучее ныло?
Федоре некогда, Федора на работу спешит, от Данилы как от мухи отмахивается:
– Потом, потом, вечером. Успеешь!
– Успеешь! Мы же в гости идем!
И уж все соседи должны знать, что Данила идет в гости. Всем похвалится.
Нельзя сказать, что Данила был большой охотник выпить. Нальют – чего же не выпить? Но дело не в вине… Главное, он был в гостях, посидел, послушал людей, сам рассказал, что знал.
Вот и осень. Пришел и Данила на склад на трудодни получать.
– Добрый день!
– Добрый день. Что, Данила, в гости пришел?
– Не-е, какие там гости. На трудодни вот…
– А-а-а! А я думал, в гости. На трудодни Федора все свое получила, на фургоне приезжала. А твое вот, – и кладовщик протянул Даниле пригоршню подсолнечных семян. – Садись, щелкай, заработал. Ты ж у нас гость. Дорогой, можно сказать, гость… – Подумал, добавил: – Для колхоза все-таки дороговатый…
Ой за гаем, гаем…
Заявление, поданное Петром Деркачом правлению колхоза
Уважаемые товарищи члены правления!
Если вы не поможете и не оградите меня, творческую единицу на селе, мне придется обращаться выше. Труд музыканта так же почетен, как, скажем, фуражира, доярки, механизатора. Я, правда, недипломированный музыкант и нештатная единица, но все равно я несу искусство в массы, и это следует принять во внимание.
Тетка Федоська вчера на всю улицу кричала:
«Смотрите, опять этот здоровяк с гармошкою. Все на свекле, а он рыпит на гармошке!»
Пусть поведением и неорганизованными выкриками тетки Федоськи занимается товарищеский суд, но я должен сделать заявление о трех пунктах: во-первых, у меня не гармошка, а полуаккордеон, во-вторых, я не рыпел, у меня была репетиция, в-третьих, если у человека крепкая шея, это еще не доказательство, что у него не тонкая душа.
Я также решил не обращать внимания на безотчетные заявления мужской части населения села: несерьезные они. Но женской половине, особенно девчатам, я должен указать, что они забывают про равноправие. У нас нет разницы между мужчиной и женщиной, мы, слава Богу, живем не при капитализме. И если кто из девчат пожелает научиться играть на аккордеоне или на полуаккордеоне – прошу. Я не буду считать это конкуренцией. Сами ж просят сыграть. Я могу сказать, что самого себя мобилизовал как агиткультбригаду, чтоб своей музыкой облегчить их труд.
