Анатолий Санжаровский - Сатира, юмор (сборник)

А теперь обратимся к истории. Всем хорошо известна песня «Ой за гаем, гаем».

Сейчас эта песня должна звучать так:

Соль не в том, как пахала девчоночка – на воле или на тракторе.

Суть в следующем куплете:

Даже в те далекие времена люди понимали, что музыка облегчает труд и украшает отдых. Вдумайтесь в слова:

Видите, он не сам по доброй воле пришел со скрипкой на полевой стан развлекать девушку. Не пошел он, наверное, и после того, как она попросила, а прихватил свою скрипку и поплелся в поле лишь после, как его наняла. Как назвать такого казака? Рвач! А его моральный облик? Раз тебя наняли, раз ты такой бессовестный, что взял с девушки деньги, так хоть играй на совесть, а не строй глазки да не моргай бровями. А он – пожалуйста:

И ничего. Веками эту песню поют, она входит в репертуары прорвы самодеятельных коллективов (кстати, я могу ее сыграть на своем полуаккордеоне), но никто никогда не осуждал позорное поведение этого, с позволения сказать, козаченька. Никто не видел, чтоб девушка брела за плугом, а этот шалопай пиликал на скрипке. Да деньги еще за это брал, да девушку пытался, извините, соблазнить.

Перекинем мостик от скрипача ко мне. Где, когда и при каких обстоятельствах я брал с кого деньги, играя девчатам? Не было и мысли такой. Допустим, девчата грузят свеклу на машину, а я на полуаккордеоне наяриваю. Чего плохого? Бровями я никому не моргаю. Человек я серьезный и честный. Девчата зарабатывают трудодни, а я – ничего. Но находятся злые женщины, которые колят мне глаза: лодырь, дармоед, шалопут, оболтус.

Прошу вас, дорогие члены правления, повлиять на несознательную массу и защитить меня от оскорблений: душа у меня тонкая и меня могут довести до трагедии.

Я бы посоветовал членам правления подумать, не стоит ли в нашем колхозе утвердить должность штатного музыканта, который бы играл на полуаккордеоне во время трудовых процессов и способствовал бы повышению производительности труда. Если девчонка, у которой все тягло состояло из черного вола, смогла нанять играть на скрипке казака, то неужели такой огромный и зажиточный наш колхоз не в состоянии содержать штатную единицу с полуаккордеоном?

Я не первый год на скорой помощи фельдшером работаю, до пенсии считанные дни остались. На своем веку всего насмотрелся. Кое-кто о нас анекдоты распускает, сатирики порой нас в виде черепахи рисуют. Оно, конечно, и мы не без греха. Скрывать нечего, бывает, и мы виноваты, что нас долгохонько приходится ждать.

Но вы послушайте старого фельдшера, который всю жизнь отдал скорой. Иной раз летим, сирена ревет, машина, кажется, вот-вот от асфальта оторвется, у самих сердце от волнения колотится… Спешим спасать человека. Первый ли, сорок первый ли год работаешь – переживаешь. Человек всегда человек. Приезжаешь и застаешь такую картину.

Молодая мать рыдает, извините, взахлеб, молодой отец добивает телефон, бабуся мужественно рвет волосы, дед валидолом насыщается.

Что стряслось? Мальчонка на ногах не держится. Проснулся утром веселый, румяный. Даже успел дедову челюсть в мусоропровод спровадить, а начали перед прогулкой одевать – на ногах не стоит. Стоять-то стоит, но шага ступить не может. Падает. Мы туда, мы сюда.

– Как же он будет стоять, – говорит врач, – если вы штанишки не так надели, обе ноги – в одну штанинку.

Анекдот? Допустим. Но должен вам сказать, анекдоты не делаются из ничего.

Было такое с нашей бригадой.

А это уже не анекдот. На прошлой неделе летим по вызову. Все как положено: мотор захлебывается, сирена ревет, лица у нас белые. С ребенком несчастный случай. И все точнехонько, как в анекдоте.

Молодая мамаша рыдает, молодой папаша сидит на телефоне (нас подгоняет), бабуся валидол уничтожает, дед последнюю растительность с головы убирает, а малыш сидит на диване и хохочет.

Молодой папаша и говорит:

– Вы не смотрите, доктор, что он смеется. Он пуговицу от бабусиного капота проглотил. Его ждет смерть! Спасите!

Глянул я на бабушкин капот – одной пуговицы не хватает. Видно, недавно оторвана, нитки висят. Но и пуговичка, скажу вам, чуть меньше блюдца! Бегемот такой пуговицей подавится.

Врач наш, Андрей Петрович, спрашивает кроху:

– Как тебя зовут?

– Саса.

– Саша, ты пуговицу глотал?

Сияет Саша, ничего не говорит, а его мать, отец, бабка, дед на нас наседают:

– Вы сюда приехали лясы точить или дело делать? Ребенка спасайте. Мы жаловаться будем!

Я осматриваю комнату. Что-то зеленое блестит под креслом. Поднимаю – пуговица.

– Эта?

– Эта, – и вся четверка рдеет со стыда. Хотелось им предложить: «Ну-ка, попробуйте по очереди, можно ли эту пуговицу проглотить?». Сдержался. Еще жалобу настрочат.

Однако жалобу на нас в тот день все-таки написали другие. Пока мы пуговицу искали, на соседней улице в самом деле скорая нужна была.

Как-то вызывают бригаду.

Мчимся. В подъезде на нас набрасывается довольно несимпатичная старуха:

– Вы из самашедшего дома? Я вызывала. К соседу…

– Ни из какого мы дома. Мы скорая помощь.

– Тогда вы мне не подходите. Я думала, из самашедшего дома санитары приедут, соседа попугают. Удочки в передней разбросал. Я ему – замечание, а он на меня зверем глядит, глаза кровью налились. «Самашедший, я сейчас тебе из самашедшего дома санитаров позову!» Да к телефону. А это вы приехали… Скажите, а вы б не могли его в самашедший дом забрать? Не насовсем, а так, попугать? Чтоб больше не смотрел на меня зверем?

Сказал я старушенции пару теплых, виноват и остался. Жалобу на меня подала. Вышло, что я старый грубиян. Пояснительную записку писал.

А то приедешь… Лежит. Наклонишься – от него прет, как от самогонного аппарата. На работе не был, прогулял. За бюллетенем в поликлинику ноги не несут. Дружки вызвали скорую. Мол, не разберутся, для оправдания на работе справочку и дадут.

А вот еще история… Подъезжаем по адресу. У подъезда уже стоит машина нашей скорой. Эге, шуточки плохи. И бегом по лестнице. Навстречу другая бригада спускается.

– Вы куда?

– В семьдесят шестую.

– Давай, ребята, назад. Мы оттуда. Поцапались две соседки, до истерики друг дружку довели. Одна за сердце да к телефону. Кричит: «Вызову скорую, они мне справку дадут, что ты меня до инфаркта довела!» Накапали ей валерьянки, проживет еще сто лет. С таким сердцем никакие инфаркты не страшны. Поворачивайте.

И мы вернулись. Откуда же нам знать, что вторая тоже вызвала скорую по телефону-автомату.

Вот так и получается, нехорошо получается. Ждут нас в другом месте не дождутся, а мы по пустякам мотаемся. Вы теперь сами видите, что черепахи-то мы не всегда по своей вине.

Бегу! Нашу бригаду вызывают. Может, кто пуговицу проглотил, а может, что и серьезное. Всякое бывает…

На этот раз Архип Митрофанович Трясогузка решил выступить принципиально.

Прежде, когда не было известно, как сложится ситуация на собрании, он считал целесообразным прослушать хоть половину выступлений, взвесить, куда оно клонится, отметить, чем все это может кончиться, а уж тогда смело поднимал руку.

– Выступающие товарищи уже говорили, – уверенно начинал Трясогузка, – а потому я, возможно, ничего нового и не скажу. Это закономерно, ведь наши мнения сходятся. А раз они сходятся, то какие же расхождения могут быть?

Возможно, и на этом собрании Архип Митрофанович занял бы именно такую позицию, но некоторые обстоятельства вверх дном перевернули его нутро, толкнули на отчаянный шаг.

Уже тот факт, что несколько суровый, но всегда приветливый директор пришел на собрание с перевязанной щекой, навел Трясогузку на мысль, что тут не все в порядке.

«У директора – и вдруг подвязана щека! – рассуждал Архип Митрофанович.

Еще больше забеспокоился он, когда увидел, что на собрание явился представитель из высшей инстанции и сел в президиуме не рядом с директором.

Когда слово для доклада предоставили главному инженеру, Архип Митрофанович заерзал на стуле. Его подтачивало: любопытство, чем все это кончится?

В эту минуту слева от Архипа Митрофановича зашелестел листок. Трясогузка слегка повернул голову и увидел, как теплотехник передавал записочку заместителю секретаря парторганизации. Тот положил ее на колени, прикрыл рукой и начал читать.