Елена Арсеньева
Роковая любовь
(Нинон де Ланкло, Франция)
— Нинон… Боже мой! Нинон, вы ли это? Помните меня?
— Маркиз де Жерсей… Неужели вы думаете, что я могла забыть вас? Я вас узнала с первого взгляда!
— Вы мне льстите, дорогая, ведь за те двадцать лет, что мы не виделись, я порядком постарел.
— Все стареют, маркиз, все стареют… — проговорила изящная дама с яркими синими глазами, нежным лицом и темными, небрежно уложенными кудрями. Она была поразительно хороша, и редкий мужчина, гуляющий в ту пору по Тюильри, не задерживал на ней восхищенного взгляда.
— Все, кроме вас, прекраснейшая! — усмехнулся человек с лицом, столь щедро изборожденным морщинами, что оно казалось изрезанным резцом. — Вы все такая же, вы все такая же, какой были во время наших незабываемых свиданий. Ничуть не изменились! Увидев вас, я уж решил было, что годы обратились вспять. Этих двадцати лет как не бывало!
— Что?! — раздался рядом недоверчивый возглас, и прекрасная дама повернула голову.
На нее изумленно и восторженно смотрел молодой человек, одетый столь же роскошно и изысканно, как и маркиз де Жерсей. Вообще между ними наблюдалось изрядное сходство, вот только глаза у молодого человека были не темными, как у маркиза, а синими, чем-то напоминающими глаза дамы.
— Дорогая моя, — сказал де Жерсей, — позвольте вам представить моего воспитанника. Альберт де Вилье — сын одной… одной моей давней приятельницы, которой… которой давно нет с нами. Я был в некотором долгу перед его матерью, а потому присматриваю за ним. Прошу извинить неотесанность молодого человека, он буквально несколько дней назад прибыл из провинции, из моего бургундского имения. У меня хватило времени только отправить его к хорошему портному и куаферу, однако заниматься его манерами было пока недосуг. Поэтому он и позволил себе прервать нашу беседу.
— Да будь я воспитан при дворе и проходи курс хороших манер у самого шевалье де Лозена, которого считали воплощением куртуазности, и то я потерял бы власть над собой, увидев вас, мадам де Ланкло! — пылко и вполне комильфотно воскликнул юноша.
У него был приятный голос, правильные черты, чудесная улыбка. Но самым красивым в его лице были все же глаза.
— О, вы знаете меня? — улыбнулась дама, которую и в самом деле звали Нинон де Ланкло. — Однако не стоит называть меня мадам. Я никогда не связывала себя узами брака.
— И материнских чувств… — пробормотал де Жерсей, как пишут драматурги, «в сторону».
— Это потому, что нет на свете мужчины, который оказался бы достоин такой красавицы, как вы, мадемуазель! — пылко воскликнул Альберт. Он, кажется, не слышал слов своего опекуна, а если даже и слышал, то не обратил на них никакого внимания.
Однако слуха Нинон они явно достигли, потому что она повернулась к Жерсею и чуть приподняла брови. Тот в ответ еле приметно кивнул.
По лицу Нинон прошла тень, что вряд ли кто мог заметить: красавица безупречно владела собой. Миг — и лицо ее выражало все то же милое спокойствие, которое составляло непременную часть его очарования.
— Ну что ж, маркиз, — проговорила Нинон приветливо, — я рада, что вы вернулись в Париж. Надеюсь видеть вас у себя на улице Турнель.
— Можете не называть вашего адреса, — улыбнулся маркиз. — Я помню его. Помнил все годы и мечтал снова побывать в вашем уютном домике. Благодарю за приглашение.
— Благодарю за согласие навестить меня, — улыбнулась Нинон, подавая ему руку для поцелуя. — И приводите с собой вашего протеже, — проговорила она, любезно улыбаясь, и лишь тот, кто знал ее очень, очень хорошо, расслышал бы в последних словах нотку принуждения и понял, что Нинон просто отдает дань вежливости. Но радость, которой озарилось лицо молодого человека, невольно тронула ее, она улыбнулась…
При виде этой улыбки Альберт де Вилье метнулся вперед, едва не оттолкнув своего патрона, и упоенно припал к тонким пальцам Нинон, обтянутым перчаткой и унизанным перстнями. Над его склоненной головой маркиз и Нинон обменялись взглядами. В глазах красавицы снова мелькнула тревога, но де Жерсей так лукаво подмигнул, так заразительно ухмыльнулся, что Нинон не могла не улыбнуться в ответ, и тревога ее прошла, словно и не появлялась.
А между тем тревога была вещая, и прекрасная Нинон еще вспомнит тот день как один из самых несчастных в своей жизни. Однако ей было чуждо чувство предвидения, она никогда не отягощала себя избыточными размышлениями… может быть, потому и была так красива — так невероятно красива! — и выглядела столь молодо… ну не более чем на тридцать… а между тем ей было уже пятьдесят шесть.
Да, беззаботность — одна из лучших помощниц красоты!
Беззаботность частенько ассоциируют с глупостью, но уж глупой-то Нинон (так маленькую Анн де Ланкло называли родители, и это кокетливое имя всю жизнь шло ей куда больше, чем высокомерное Анн), кажется, никогда в жизни не была, даже во младенчестве. Ее отец, туренский дворянин Анри де Ланкло, женился на девушке, урожденной Ракони, из древней орлеанской фамилии. Потом они переехали в Париж, и здесь-то 15 мая 1616 года родилась на свет их девочка — маленькая, хрупкая, словно цветок или фарфоровая игрушка.
Нинон росла словно бы меж двух огней. С одной стороны, ее баловали безмерно. Анри де Ланкло по взглядам своим был типичный философ-эпикуреец, который превыше всего ставил свое удовольствие, мало заботясь о том, что скажет свет. К такому же наплевательскому отношению к людской молве и к заботе (вернее, не заботе) о доброй репутации он приучил дочь. А вот матушка всегда помнила о своем знатном происхождении и была самых строгих правил, высокой нравственности и крайней религиозности. Она мечтала, что Нинон станет монахиней… но жизнь вдребезги разбила мечты матери. Нинон не усвоила никакого страха перед неумолимым Провидением и, может быть, поэтому стала однажды жертвой его мести. Но это случится еще не скоро, а пока ей гораздо более по сердцу была та легкая и приятная жизненная философия, которую внушал отец. Музыка, пение, танцы, декламация прелестных стихов — вот чему ее учили по настоянию Анри де Ланкло. Однако сама Нинон утаскивала из отцовской библиотеки Платона и пыталась проникнуть в суть его философии. Если и не проникла, то нахваталась склонности к отвлеченным рассуждениям, чем потом, гораздо позднее, поражала мужчин, которые не ожидали встретить даже подобие ума в ее хорошенькой головке. В те времена ум в женщине был не только не нужен, а считался даже чем-то предосудительным. Женщине следовало быть разумной, расчетливой, сообразительной, но совсем даже не умной. Потому Нинон скрывала свое знакомство с Платоном, а ее собственная библиотека состояла из сборников модных стихотворений — элегических, любовных и шуточных — и таких сочинений, как «Искусство нравиться и любить», «Истории знаменитых своим легкомыслием или любовью женщин» и многие другие. Обладая изумительной памятью, она знала почти наизусть все прочитанные книги и знай пересыпала свою речь сведениями, из них почерпнутыми. Это, конечно, до слез огорчало ее дорогую матушку и казалось ей греховным.
