Барбара Картленд
Ангел в сетях порока
Я написала этот роман потому, что именно таким открыла для себя Мейфэр, впервые выходя в свет в начале двадцатых годов.
Большинство героев этой истории — реальные люди. Я пыталась передать атмосферу клубной жизни тех лет. Главная героиня наделена чертами автобиографическими, с той только разницей, что волосы у меня были белокурые, а денег не было!
* * *
Предстоящее не столько волнует, сколько пугает меня.
Я так долго ждала этого момента, что теперь, когда он вот-вот наступит, с трудом верю в реальность происходящего.
Тетушку Дороти я совсем не знаю, виделась с ней всего лишь раз, и то это было давно, еще до того, как я пошла в школу. Конечно, мне хотелось бы, чтобы в свет меня вывела мама.
По-моему, добрую половину сказок следовало бы сочинить про дурных отчимов. Нет, мой не похож на злодея — представьте себе этакую домашнюю ручную зверюшку. Все его недостатки сводятся к одному — в течение многих лет он служит губернатором в самом отдаленном уголке Англии.
Расставание с монахинями, как ни странно, оказалось нелегким. Ведь если вдуматься, они были очень добры ко мне, хотя, разумеется, два года, что я провела в их обществе, я беспрестанно жаловалась на них.
Почему человек вечно ропщет на власть, не важно, хорошую или плохую? Непонятно.
Никогда не думала, что так тяжело будет с ними прощаться. Малютка сестра Агнес призналась мне как-то, что с ужасом ждет начала учебного года, когда приезжают новые девочки. Ведь многие из них могут оказаться строптивыми и невоспитанными. Интересно, была ли я строптивой и невоспитанной? Самой о себе трудно судить.
Так или иначе, вот она — я, взволнованная, растерянная, с каким-то непередаваемым чувством тошноты.
Нечто подобное я уже испытала на пароме, но теперешнее ощущение, по-моему, еще хуже… Как будто все внутренности дрожат, копенки подгибаются и земля уходит из-под ног.
Еще пять минут, и мы прибудем в Лондон; там-то все и начнется!
* * *
Никак не могу понять, нравится мне тетушка Дороти или нет. Она совершенно не похожа на тот образ, который сложился в моем воображении.
Судя по всему, она должна со страшной силой притягивать к себе мужчин — ее дом во всякое время суток полон представителей сильной половины.
Дом восхитительный. Признаюсь, он произвел на меня исключительное впечатление. Я просто влюбилась в китайскую гостиную с лакированной красной мебелью на фоне белых стен, не говоря уж о божественной красоты вышитых занавесках.
Мне кажется, что именно этот стиль больше всего и подходит тетушке Дороти с ее темными волосами, маленьким овальным личиком и черными глазами.
Интересно, кто все те мужчины, собравшиеся в гостиной в момент моего приезда?
Никогда в жизни я так не боялась, когда, подходя к двери, услышала, как дворецкий громко провозгласил:
— Мисс Максина, миледи!
Моим глазам предстала невероятная толпа народу, все смеялись и во все горло выкрикивали разные замечания. Интересно, они вообще способны говорить тихо?
И тут я увидела тетушку Дороти, такую маленькую и ладненькую, что рядом с ней почувствовала себя неуклюжей дылдой. Я знаю, что одета не самым лучшим образом, но по сравнению с ее нарядами мои показались мне просто чудовищными.
Тетушка воскликнула:
— Максина, дорогая! Как я рада тебя видеть! Надеюсь, с нами ты хорошо и весело проведешь время.
Не успела я и рта открыть, как со всех сторон стали раздаваться сочувственные возгласы. «Подумать только! — охали гости. — Дороти выводит в свет племянницу, хотя сама еще так молода!» Я почувствовала себя неловко, буркнула нечто вроде «спасибо» и спросила, нельзя ли пройти к себе в комнату.
Спальня моя — просто прелесть, как и все прочее в доме, а окна выходят прямо в сады на Гровенор-сквер.
Моя ближайшая подруга Тельма, которая знает абсолютно обо всем, говорила мне, что Гровенор-сквер — самое модное и роскошное место в Лондоне.
Что ж, в этом нет ничего удивительного — мой дедушка был очень богат и, когда умер, завещал разделить все свое состояние между папой и тетушкой Дороти.
Мой папа тоже умер, и я, по достижении двадцати одного года, должна получить кое-что из его денег — по крайней мере так мне говорят. Пока же, надеюсь, мне выдадут хоть какую-то сумму на покупку платьев.
Интересно, я хорошенькая?
Я всегда думаю, как ужасно, когда во время танцев тебя никто не приглашает и вся надежда на заранее расписанные танцы (так случалось у нас в монастыре с толстушками-немками, чересчур скучными и неповоротливыми).
Брат Тельмы, Томми, говорит, что у меня беспокойное выражение лица. Не знаю, что он имеет в виду. Хотя догадываюсь.
Томми вообще очень часто высказывает странные вещи; впрочем, он — художник и имеет отличные от большинства людей представления.
В Париже у него прелестнейшая студия, и мы с Тельмой частенько бывали в ней во время коротких каникул. Как сейчас вижу нагромождение старинной мебели, которую он отыскивал на распродажах — в стиле Людовика XIV и Людовика XV, — несколько очаровательнейших вещичек Буля[1], вперемежку с мольбертами и другими атрибутами, обычными в студии художника.
Кроме того, у Томми мы нашли целый ворох испанских шалей и шелковых отрезов. Мы с Тельмой, бывало, заворачивались в них и упрашивали Томми написать с нас портрет, но он так и не согласился.
Он скептически относился к нашим суждениям о живописи и нередко отпускал довольно грубые шутки в наш адрес. Я, в свою очередь, не очень высокого мнения о его творчестве, правда, сказать ему об этом так и не осмелилась.
В прошлом году он выставлялся в Salon des Independants[2], его картина называлась «Лежащая фигура в жаркий день» и изображала зеленую, точно горошек, женщину под зонтом, явно пострадавшую от крапивных ожогов.
По-моему, полное безобразие, но критики расхваливали — Тельма показала мне несколько вырезок из газет.
Однажды мы разговорились о различных типах внешности, и Томми заявил, что Тельма определенно принадлежит к типу американских индейцев. Тогда я спросила, к какому типу можно отнести меня, и Томми довольно раздраженно заметил:
— Ох, Максина, в тебе нет ничего устоявшегося!
— Объясни, что это значит? — попросила я.
Томми отказался, и тогда я буквально взмолилась, словно выпрашивала у матери-настоятельницы дополнительную прогулку. Томми рассерженно отвернулся и с досадой бросил:
— Проклятие, Максина, ты надоедлива, как москит!
